Возвращение

– Если в детстве ты ни разу не ощутил себя отщепенцем, бесконечно несчастным и пред всеми виноватым, то впоследствии не поймешь главного: зачем явился на свет. Казалось бы, что плохого в упитанном счастье ребенка? В общем-то ничего. А все же такой «счастливчик» заслуживает лишь корыта, вскормившего его, но Истины с большой буквы сей баловень вряд ли удостоится, – донесся из темноты бас, по которому легко узнавался Петр Ильич Мальцев, инженер, снимавший на лето флигель в доме лодочника.

– Это почему же? – ответил ему незнакомый голос.

– Душа останется неразбуженной. Мы недооцениваем воспитательную роль страданий.

– Неужели?

– Конечно. Ведь и зерно перед посадкой следует «разбудить», иначе оно не взойдет. Хоть простую луковицу возьмите: подранишь ей темечко, глядь – и проклюнутся перышки.

– Насчет лука не спорю, да и насчет детей не буду. Я ведь холост, опыта не имею и вообще… – незнакомца мучила одышка, – ужас, как парит сегодня, только у реки еще и можно жить.

– Представляю, какая духота в городе, – поддакнул Мальцев, но тут же вернулся к прежней теме: – Истина дороже благополучия, вот в чем дело. Подобное стремится к подобному, и человек, как существо духовное…

Дальнейших слов было не разобрать из-за шороха прибоя, играющего речной галькой, да и мужчины изрядно удалились от дерева, в ветвях которого прятался шестнадцатилетний гимназист Юрий Назаров.

Он не узнал голоса второго собеседника, впрочем, это неважно. Тезис инженера показался ему нелепым, как и выражение «упитанное счастье», но, подумав, он решил, что, пожалуй, в этом что-то есть. Сколько раз он чувствовал себя несчастным и виноватым. Например, еще до гимназии, когда стащил у няньки полтинник и был уличен. Из-за позора, но больше от испуга, вызванного воплями отца, похожими на японский боевой клич «мой-сын-вор», был пролит океан слез. Плакали все: нянька, мама, сам Юрий, а громче всех трехлетняя Марика, которая, не понимая смысла происходящего, выла просто за компанию. Зато каким искренним было раскаяние! Все давно забыли об этом скандале, но Юрий-то помнил. Еще ужасней было, когда мама тяжело заболела и отец возил к ней докторов. Юрий так боялся, что она умрет, так плакал, страдал, молился, что и сам слег. На метавшегося между ними отца больно было смотреть. К счастью, обошлось – все выздоровели, и жизнь вошла в норму.

В общем-то нечего Бога гневить, Юрий рос в неге и любви. Его баловали, ублажали, лелеяли. Он был первенцем, а знак первородства бесценен. И все же в потаенных уголках его детской души всегда жило предчувствие чего-то мучительного, тревожного, чему он не умел дать названия, даже когда подрос. Всем ли детям вообще или только его поколению было свойственно это подспудное предчувствие беды, сказать трудно, но в Юрином сердце невесть откуда возникшая печаль сидела глубокой занозой, и не оставалось ничего другого, как научиться с нею сосуществовать. Ольга Александровна давно заметила, что, даже если сын смеялся, его глаза оставались грустными. Она решила, что мальчик чересчур впечатлителен, и с беспокойством спрашивала мужа, отразится ли это на его судьбе. Николай Николаевич отмахивался, мол, «это возрастное и пройдет».

В мае Юрий оконфузился на экзамене по математике и теперь готовился к осенней переэкзаменовке. Его это мало огорчало, так как существовали другие «великие» вопросы, над которыми он любил размышлять. Например, о своем предназначении, то есть о своей роли в судьбе страны и даже мира. Еще он мечтал познать такую любовь, ради которой можно пожертвовать всем, в том числе и миром с его вечными, неразрешимыми проблемами. Он знал, что настоящему чувству сопутствуют неслыханные страдания, и заранее соглашался все претерпеть ради любви, ибо жизнь без великих испытаний пуста и ничтожна. Впрочем, в шестнадцать лет романтизм еще извинителен. К тому же время и место для философических мудрований были соответствующими: томный июльский вечер, мягкое шуршание волны в галишнике, торжественный и протяжный, как коровье мычание, закат… Юрий намеренно затаился под грузной ветлой, чтобы подкараулить наглеца, опустошавшего его ловушки. И ведь достает, шельма, самую крупную рыбу! Ничего, сегодня попадется. В имении его вряд ли хватятся, там полным ходом идет подготовка к завтрашнему празднику.

Когда темнота стала осязаемо-волнующей, как ткань женского вечернего платья, наступило состояние особенно приятного душевного расслабления, которое больше всего ценят поднадзорные дети. Юрий твердо знал, что в данную минуту ни одна пара глаз не посягает на его свободу. Вспомнив, что утром не дописал стихотворение, он принялся бубнить:

Там-тара-дым… нам молодым. Там-тара-той… – тебе молодой, волной, голубой, золотой… Впрочем, уже есть золотые свечи – достаточно. Ни мечты, ни надежды, только… запах речной… Неплохо! Ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду – только шорох речной… И само собой прибило навершие: «Хорошо без одежды плыть с тобой, молодой!»

А что, пожалуй…

Без одежды он еще ни с одной женщиной не «плавал», поэтому сам удивился столь смелому образу. Когда он прочтет эти стихи гимназическим витиям, все обзавидуются: во-первых, его гениальности; во-вторых, любовному опыту. Кто посмеет усомниться, что метафора приплыла из личной практики? Убаюканный этими грезами, Юрий не заметил, как заснул.

Его разбудили раскаты грома. Сообразив, что небеса вот-вот разверзнутся, он припустил к дому. Первые тяжелые капли догнали его на подступах к террасе, так что промокнуть он не успел. До «маминого утра» еще вполне можно было выспаться.

Одиннадцатого июля [1] у хозяйки имения Ольги Александровны был день ангела. В Благодатном его справляли пышно: нанимали музыкантов, со всей округи съезжались гости, за праздничным столом провозглашались велеречивые тосты, а после устраивали танцы и фейерверк в саду. «Ольгины именины» были неотъемлемой традицией здешнего общества.

Почти все мужчины округи, от гимназистов до старичков, испытывали влечение к милейшей Ольге Александровне. Их пленяли не только ее вишневые очи, шелковистые локоны и плавные линии фигуры. Более всего мужчинам нравились ее легкость и жизнерадостность. Эти качества во все времена ценятся выше добропорядочности и хороших манер. Веселый нрав и приветливость хозяйки Благодатного смиряли даже злословие дам.

Господский дом располагался на берегу Оки и был окружен старинным садом. Имение было обширно, слегка запущено, подобно необъятной и безалаберной матушке-России.

Летом ставни на ночь не закрывали. Ольга Александровна проснулась на заре. Утренний воздух приятно бодрил мятной прохладой. Она сидела еще в пеньюаре, когда в спальню постучались муж и дети.

Это была семейная традиция – «мамино утро».

Николай Николаевич преподнес ей бриллиантовое кольцо работы Фаберже, а Юрий и Марика – миниатюрный фотоальбом из мягкой кожи цвета слоновой кости, с тиснением и серебряными застежками.