Возвращение
Шрифт:
Что за судьба была уготовлена Леопольду Верхавену? Были ли вообще какие-то варианты в этом странном и непонятном переплетении линий?
Интересно, можно ли снять о его жизни фильм и с его помощью ответить на эти вопросы? О среде и влиянии среды вообще? Непростая проблема, но хорошая постановка вопроса. Так что это – один из вариантов приспособления?
Или просто череда несчастливых стечений обстоятельств? Мрачная история о своеобразном человеке, ужасная смерть которого так же бессмысленна, как и вся его жизнь?
Не та жизнь, о которой
Комиссар закусил зубочистку и продолжил размышления.
Разве не каждая жизнь достойна того, чтобы ее запечатлели в том или ином виде искусства, если на то пошло? Может, есть специальный жанр для каждого человека? Например, его собственная жизнь.
В чем ее можно отобразить? В небольшой симфонии? Бетонной скульптуре? На половине листа бумаги?
«Кто знает?» – подумал он.
Вот он лежит здесь и до бесконечности перебирает все эти бесплодные вопросы. Претенциозные и непонятные, они роятся в его голове, чтобы тщеславно и по-идиотски мешать партии виолончели.
«Лучше бы покурить и выпить пива, – подумал он. – Дьявол, это намного лучше».
Вместо сестры Теровиан на пороге показался Мюнстер. Комиссар выключил плеер и снял наушники.
– Все хорошо? – спросил Мюнстер.
– Что ты имеешь в виду? Черт возьми, конечно нет. Лежу тут в одиночестве и ни на что другое не годен. Вы куда-нибудь продвинулись?
– Не совсем. Кажется, здесь на солнышке не так уж плохо.
– Тепло и липко. Надо бы пива. Ну?
– Что значит «ну»?
– Ты принес кассеты, например?
– Принес… обе. Трудновато оказалось найти Госсека, конечно, но он был у Лаудерна. – Мюнстер достал из пакета две кассеты и протянул комиссару. – Красная с совещания…
– Ты думаешь, я не смогу отличить реквием от болтающих копов?
– Надеюсь, сможете.
– Я прочитал «Алгемейне», – невозмутимо продолжил Ван Вейтерен. – Что пишут в других газетенках?
– Примерно то же самое.
– Никаких домыслов о мотиве?
– Нет, по крайней мере в тех, что я просмотрел.
– Странно.
– Почему?
– Наверное, еще напишут. Мне все стало ясно. Вчера я изучил дело о Марлен. Готов поспорить, что он невиновен в обоих. Что поставишь, интендант?
– Ничего, – ответил Мюнстер. – Мы тоже стали склоняться к этой мысли. Не знаем только, что предпринять дальше.
– Черт возьми, конечно, не знаете, – буркнул комиссар. – Я вам еще не дал указаний. Завези-ка меня в палату, мы там со всем разберемся. Печально, что они тут выкидывают пациентов на балкон и оставляют лежать там до бесконечности. Настоящая душегубка…
Мюнстер открыл двери и начал вталкивать железную кровать в помещение.
– С чего начнем? – спросил он, когда комиссар оказался в палате.
– Откуда ж я знаю? Дай мне послушать кассету и приходи через пару часиков, тогда я тебе точно скажу.
– Хорошо.
– За это время узнай, можно ли найти этого человека. – Ван Вейтерен протянул Мюнстеру сложенный вчетверо лист бумаги.
– Леонора Кончис, – прочел Мюнстер. – Кто это?
– Женщина, с которой встречался Верхавен в семидесятых годах.
– Она жива? – автоматически задал вопрос Мюнстер.
– Можешь начать с того, чтобы это выяснить, – ответил комиссар.
Часть VII
24 апреля 1962-го
И снова она просыпается.
Темнота и тяжесть от его присутствия давят на грудную клетку. Она скованно приподнимается на локте и пытается разглядеть фосфоресцирующие стрелки часов.
Полчетвертого. Или чуть меньше, насколько ей видно. Воздух в комнате душный и спертый, несмотря на приоткрытое окно. Она садится. Некоторое время нащупывает ногами на шершавом полу тапочки.
Встает и осторожно выходит из комнаты. Снимает с крючка поношенный махровый халат. Закрывает дверь и прикладывает ухо к прохладному дереву. Даже отсюда слышно его тяжелое, иногда прерывистое дыхание.
Она замерзла, поэтому надевает халат. Начинает медленно спускаться по лестнице.
Вниз. Это самое сложное. Боль в тазобедренных суставах отдает и вверх и вниз. Пронизывает позвоночник до самой шеи, а внизу достигает подъема стоп и пальцев ног. Удивительно, насколько эта боль упорна.
И усиливается с каждым шагом.
С каждым днем. Все мучительнее. Все труднее не косолапить и не горбиться.
Все больнее ходить.
Она садится за кухонный стол. Подпирает голову руками и чувствует, как боль понемногу отступает. Как эти волны отливают полностью еще до того, как она начинает думать о другом.
О том самом.
Три раза ей сегодня снился этот кошмар. Три раза.
Все та же ужасная мысль. Та же навязчивая картина.
Как он пришел и рухнул всей тяжестью своего тела рядом с ней, а она притворилась спящей. К ней он не прикоснулся. Даже не положил руки на бедро или плечо. Вот что она с ним сделала. Теперь он ее вообще не трогает, и она знает, что это победа, которой она достигла в сложившейся ситуации. И достигла собственными силами.
Оставлена в покое. Ее тело оставлено в покое. Ныне и навсегда.
Никогда больше она этому не подвергнется.
Между ними, как темная пленка, висит молчаливое соглашение, но только теперь она поняла, какова его цена. Каков груз, оказавшийся на другой чаше весов.
За все надо платить, но у нее не было другого выхода. Она не виновата в том, что ей пришлось принять это решение и так себя вести, – слишком хорошо она знает, что будет, если снова отдаться этому мужчине, который все же ее муж и отец ее ребенка. Есть и предписание врача, это не только она… это может стоить ей и здоровья, и рассудка, и, возможно, той немногой оставшейся способности передвигаться. По крайней мере, если это принесет плод. Ей нельзя снова рожать. Еще раз испытать этот ужас.