Возвращение
Шрифт:
По дороге домой она жаловалась — ни барашка, ни цыпленка, ни домашнего картофельного салата с зеленым луком не предложили.
Был теплый вечер, от созревших хлебов глаз не оторвать. Кое-где они поникли, но почти всюду стояли высокие, победоносные, в ожидании жатвы. «Интересно, чем они там в Австралии сейчас заняты», — сказала Мейбл и добавила с надеждой, что, может, они по ней тоскуют. Она спросила, нравятся ли мне цветы, которые моя мама делает из серебряной нити и золотой бумаги и прикрепляет на колосок ржи. Нет, не нравятся, ответила я, и она обрадовалась. Значит, теперь, слава богу, мы подружились. Я понимала, конечно, что предаю маму и поплачусь за это — меня накажут или меня будут мучить угрызения совести. Мейбл вытащила пудреницу. Маленькую, золотую, с изрядно истертой пуховкой.
Глядя на себя в зеркальце, Мейбл скорчила гримаску, а потом спросила, есть ли у меня парень. От слова «парень», как от слова «кровотечение», я чуть не упала в обморок. Скоро у меня будет парень, добавила она, но с ним надо держать ухо востро, чтоб он и пальцем не смел ко мне притрагиваться, потому что все знают — девчонки из-за этого голову теряют, а потом им крышка, их заточают в прачечной Магдалины[4], пока не появляется на свет ребенок. Она готова была продолжать свои живописные истории, но тут из-за поворота вынырнула машина, Мейбл выскочила на обочину и замахала, чтобы нас подвезли.
В городе мы навестили женщину, которой Мейбл подарила вышитый стеганый колпак на чайник, за это нас угостили двумя стаканами лимонада и пирожными со смородиной. Мейбл не скупилась на обещания. Она вызвалась вышить покрывало и спросила, какие у хозяйки дома любимые цвета и какие нитки — что куда важнее — она не может купить в городе. Всю дорогу, пока мы спускались с холма и шли по мосту, Мейбл икала. Темнело, деловито пели и трещали птицы. Каждой птичке на каждой ветке было что сказать. Мы шли мимо домов, и до нас доносилось позвякиванье ведер и тарелок, у одного крыльца горел фонарь — хозяйка кормила телят. Как только теленок приканчивал свою порцию, хозяйка отводила его морду в сторону, чтобы другой мог поесть. Телята, недовольные тем, что у них отобрали ведро, продолжали тыкаться в него носом и брыкаться. Мы были знакомы с этой женщиной, но не остановились, потому что Мейбл шепнула — опять она нытье свое заведет про молоко и новорожденных телят. Мейбл не любила деревню, душа ее была безразлична к пашням, закатам солнца и пейзажам. Ее раздражали лужи на обочине, озерца воды на заливных лугах, песни коростеля по вечерам и крик петуха на рассвете. Мейбл взяла меня за руку и сказала, что отныне я буду сопровождать ее во время прогулок. Она неловко опиралась рукой в перчатке на мою руку, а меня от этого прикосновения била дрожь. Нас ждали необыкновенные происшествия.
Случалось, перед нашим носом захлопывали дверь или нам не предлагали войти в дом. Но такие щелчки ровным счетом ничего для нее не значили: «деревенщина неотесанная», припечатывала она хозяев. Удача, как известно, приходит нежданно-негаданно, и вот на третье воскресенье мы очутились в удивительно радушном доме. Он стоял на отшибе, к нему надо было идти сначала бетонкой, потом проселочной дорогой, а потом — через ручей. Хозяйки — две девушки, приехавшие домой из Англии, — были бесконечно рады гостям. Они здесь месяц прожили, но уже рвались назад. Старшая, Бетти, была медсестрой, а ее сестра Мойра работала в магазине, и потому они были одеты как на модной картинке. Мы стали ходить к ним каждое воскресенье, зная, что их родители отправились в этот день к родне и они ждут нас. У нас дух захватывало, когда мы, сбросив башмаки и сняв чулки, перебирались через ручей; мы хрипло вскрикивали, но не столько от холодной воды, сколько чтобы предупредить Бетти и Мойру, что мы идем. Вода в ручье чистая, серебряная, на дне — камешки: одни — гладкие и круглые, другие — остроконечные. Девушки бежали на наши голоса вниз по склону навстречу нам и спрашивали с напускным ужасом, ледяная вода или нет. Они звали нас по имени, и это был самый счастливый и радостный момент наших встреч.
Сестры вели нас через кухню в гостиную, мимоходом отдавая распоряжение младшей сестре Норе поскорее поставить чайник. Гостиная была сумрачной, с красными рельефными обоями, мы чинно садились на жесткую, набитую конским волосом софу. Однажды я стала изображать наших новых знакомых, глухонемых, сестры пришли от моего паясничанья в восторг. В награду мне дали кусок кекса на кокосовом молоке, его привезли из Англии, на крышке жестяной коробки красовалась фигурка арлекина. Кекс был немного сухой, но зато необычный, не то что домашний. Мейбл провела языком по зубам, потом спросила, не осталось ли мяса, тогда Мойра сняла с одной тарелки точно такую же другую и показала оставленный Мейбл ланч.
— Ну ты даешь! — сказала Мейбл неожиданно с австралийским акцентом.
— Да ладно тебе, — отвечала Мойра беззаботно.
Мы развлекали их. Они обсуждали с нами фасоны, хорошо ли на них сидят платья, потом мы переходили в просторную кухню и танцевали ламбет-уок[5] на полу из каменных плит. Танец наш то и дело прерывался взрывами смеха. Всякий раз кто-нибудь путал ногу и приходилось начинать сначала. Даже овчарка веселилась, неуклюже топталась вокруг нас под звуки старого, скрипучего граммофона. Мы по очереди исполняли роль дам и кавалеров и вели подобающие случаю беседы.
«Вы часто сюда приходите?» или: «Разрешите пригласить вас на следующий танец!» или: «Хотите минеральной воды?» — говорили мы друг другу. Потом, запыхавшись, бросались в кресла, а потом шли гулять или, как мы говорили, «послоняться». И вот «слоняясь» однажды, мы повстречали Мэтта. До чего же приятным оказалось знакомство с ним! У нас говорили, что он странный малый, затворник. Он уезжал в Канаду на заработки, скопил деньжат, вернулся домой, чтобы жениться на девушке, которую любил с детских лет, но накануне свадьбы она сбежала от него. Одни считали, что свадьба расстроилась, потому что родители жениха и невесты не столковались насчет земли, другие — что невесте не нравились его грубые манеры, но как бы то ни было, невеста ускакала в Англию. Мэтт был высоким, лицо тонкое, с бородавкой, волосы длинные. Он производил впечатление человека образованного, начитанного. Вроде бы увлекался новейшими теориями выращивания деревьев, у нас-то почти все фермеры рубили их на дрова. Да, он был не такой, как другие. Секрет, может, крылся в его угрюмости, молчаливости. Зайдет, бывало, в трактир, выпьет пинту пива и уйдет, ни с кем словом не перемолвившись — ни с посетителями, ни с хозяином. Никогда не ходил к соседям, даже рождественский ужин съедал дома, без гостей, в компании своего придурковатого брата. Мэтт встретил нас внизу, у реки. В руке он держал палку, шляпу сдвинул на затылок. Он, должно быть, выгонял в поле скотину — лицо покрылось испариной, но вид сохранял достойный и степенный. Мойра нарвала щавеля и жевала его, приговаривая, что щавель, как лимонный сок, и очень полезен для кожи. Мэтт, остановясь поодаль, разглядывал нас. По крайней мере, мы решили так, заметив его улыбку. Он улыбался насмешливо и испытующе. Бетти и Мойра были знакомы с Мэттом, но притворились, что не видят его.
— Хотите попробовать сладкой сливы? — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Первой откликнулась Мейбл.
— Они спелые? — спросила она.
— Спелые, — ответил он так вызывающе дерзко, что нельзя было понять, правду говорит он или просто дразнит нас.
— Я-то больше люблю мелкую черную сливу, — сказала Мойра.
— Они слишком кислые, — сказала Мейбл, — из них только варенье варить.
— Хотите? — повторил Мэтт и, присвистнув, двинулся прочь.
Мейбл крикнула вдогонку — как понимать: пригласили их или нет?
— Как хотите, так и понимайте, — ответил он, и мы, молча кивнув друг другу, потянулись за ним. Словно коровы, подумала я, которые трусцой по полю бегут — нет, не то чтобы стадом, и не так, как стадо, просто все бесцельно двигаются в одном направлении. Был дивный осенний вечер, солнце пламенело, растекаясь красными, розовыми и размытыми золотистыми потоками. У Мэтта был двухэтажный каменный дом, парадная дверь закрыта. Дом казался нежилым, пустым, таинственным. Во дворе была колонка, проходя мимо нее, Мэтт дернул несколько раз ручку, наполнив водой стоящее тут же корыто. Мычали телята, ни с того ни с сего закричал петух, будто был чем-то недоволен. Куры прыснули в разные стороны, два крошечных поросенка барахтались в грязи. Все это было совсем не весело. Он не пригласил нас зайти.
В саду кипела жизнь — буйно разросшиеся фруктовые деревья и кусты ягод, опутанные вьюнком, высоченная трава, которую пора было косить. Яблоки, кроваво-алые, гладкие, так и манили к себе, а сливы, словно темные шарики, казалось, вот-вот упадут. Он поднес сливу к губам. Первый раз в его лице появилось нечто похожее на удовольствие.
— Угощайтесь, — сказал он, и я подумала, он, верно, щедрый человек, у него доброе сердце, просто ему нужно, чтобы мы, стайка девчонок, хихикали и уплетали его фрукты, тогда он станет самим собой. Мейбл лихо сорвала три сливы и размышляла, за какую приняться в первую очередь. Две девушки, пожившие в Англии, вели себя более чинно, не превозносили до небес вкусные сливы, и сок не тек у них по подбородку. Мейбл объявила, что теперь ее ничто не остановит и она будет приходить сюда каждое воскресенье, пока в саду есть фрукты. Мэтт поднял с травы крышку от жестянки, выложил ее листьями и вручил мне, велев набрать еще слив и отнести домой. Ясно было, он очень рад, что мы так оживленны.