Возвращение
Шрифт:
– Ну и что же!..
– говорил отец.
– У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос - рассуждает, как дед, а читать небось забыл.
Петрушка вздохнул на печи и захрапел для видимости, чтобы слушать дальше. "Ладно, - подумал он, - пускай я дед, тебе хорошо было на готовых харчах".
– Зато он все самое трудное и важное в жизни узнал!
– сказала мать. А от грамоты он тоже не отстанет.
– Кто он такой, этот твой Семен? Хватит тебе зубы мне заговаривать, серчал отец.
–
– Ты его любишь, что ль?
– Алеша, я мать двоих детей...
– Ну дальше! Отвечай прямо!
– Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобой только, уже забыла когда.
Отец молчал и курил трубку в темноте.
– Я по тебе скучала, Алеша... Правда, дети при мне были, но они тебе не замена, и я все ждала тебя, долгие страшные годы, мне просыпаться утром не хотелось.
– А кто он по должности, где работает?
– Он служит по снабжению материальной части на нашем заводе.
– Понятно. Жулик.
– Он не жулик. Я не знаю... А семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была.
– Неважно, он взамен другую, готовую семью получил - и бабу еще не старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло.
Мать ничего не ответила. Наступила тишина, но вскоре Петрушка расслышал, что мать плакала.
– Он детям о тебе рассказывал, Алеша, - заговорила мать, и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы.
– Он детям говорил, как ты воюешь там за нас и страдаешь... Они спрашивали у него: а почему?
– а он отвечал им, потому что ты добрый...
Отец засмеялся и выбил жар из трубки.
– Вот он какой у вас - этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то!
– Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от тебя и любили отца.
– Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было?
– Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же?
– Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает.
– А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились - размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно. Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит, что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его - это не так, как ты думаешь...
– Все это чепуха какая-то!
– сказал отец.
– Не задуривай ты меня... Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу.
– Живи с нами, Алеша...
– Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь?
– Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил.
– Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие.
– А вы какие?
– с обидой спросила мать.
– Что значит - все мы такие? Я не такая... Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет... Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был... И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет - и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. "Можно, - спрашивает меня, - я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?" Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: "Ничего, у меня вся душа продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не нужно". Я сказала - ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет. Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас... Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет!
– Ну дальше, дальше что?
– поторопил отец.
– Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша.
– Ну что ж, хорошо, если так, - сказал отец.
– Пора спать.
Но мать попросила отца:
– Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой.
"Никак не угомонятся, - думал Петрушка на печи, - помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то".
– А этот Семен любил тебя?
– спросил отец.
– Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет.
Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать - спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос:
– Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить.
– Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, по-доброму произнес отец...
– Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела.
– Зачем же он так делал, раз ты не хотела?
– Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа.
– А он на меня тоже похож?
– Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша.
– Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два.
– Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы.
– Это все равно - куда.
– Нет, не все равно, Алеша... Что ты понимаешь в нашей жизни?
– Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя...
– Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов.
Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям.