Возвращения домой
Шрифт:
В голосе лорда Лафкина звучало не столько злорадство, сколько уверенность и удовлетворение своей осведомленностью.
– Мне совсем не жаль старого дурака. Он вредит этим не только себе самому – к этому я еще мог бы отнестись философски, – но и всем нам. Во всяком случае, даром ему это не пройдет. Он человек конченый, – отрезал Лафкин, и все поняли, что разговор на эту тему исчерпан.
Когда после полуночи гости разошлись, он сам отвез меня домой и по дороге держался со мной менее бесцеремонно, чем с другими: ведь я больше не состоял при его дворе.
Когда машина поднималась через Мэлл вверх к Сент-Джеймс, мимо окон клубов, я откинулся на спинку сиденья и впервые в эту ночь на мгновение ощутил беспокойство, таинственное и глухое, а затем меня снова охватило сознание привилегированности и силы, которое я всегда испытывал в его обществе. Роскошная машина – парадокс для строгого в своих аскетических привычках Лафкина, шла вверх по Пикадилли, мимо Ритца и Грин-парка. Лафкин говорил о том, что наверху не хватает настоящих людей: жизнь общества все усложняется, руководящих должностей становится все больше, а количество компетентных людей совсем не увеличивается. Правда, в наши дни вознаграждение не очень-то велико: возможно, придется пустить в ход приманки.
– Если мы не сумеем найти достаточно толковых людей, чтобы управлять всем государственным механизмом, – сказал Лафкин, – страна пойдет ко дну.
На миг обычная бесстрастность изменила ему, и голос звучал горячо; но когда машина остановилась у моего дома, он сказал сухо и холодно, будто говорил с чужим человеком:
– Сердечный привет вашей очаровательной супруге.
Я поблагодарил его за обед. Он продолжал:
– Вечером я пришлю ей цветы.
Он сказал это так сухо, словно действовал исключительно из вежливости, как человек воспитанный и ни в чем не отступающий от правил хорошего тона.
Расставшись с Лафкином, я сейчас же лег в постель и крепко уснул; потом сквозь сон услышал отдаленное жужжание, и, прежде чем я проснулся настолько, чтобы понять, что это звонит телефон, сердце мое отчаянно забилось от страха. Спотыкаясь, я выбежал из комнаты, пересек холл, повернул выключатель, меня ослепило светом, в горле пересохло. Теперь телефон звонил вовсю, как всегда, когда мне сообщали дурные вести.
Я снял трубку и сразу узнал голос Чарльза Марча, такой необычайно громкий даже для него, что мне пришлось отстранить трубку от уха.
– Это вы, Льюис?
– Да.
– У вас сын.
– Они вне опасности?
– По-моему, оба чувствуют себя вполне хорошо.
Он по-прежнему говорил громко, но в голосе слышались теплота и нежность.
– На этот раз вам повезло, и я просто завидую.
У него были дочери, а он хотел сына и стеснялся этого обычного в еврейских семьях желания; впрочем, он знал, что я тоже жду сына.
Он сказал, что я смогу их видеть только утром. Рассказал, когда начались схватки и в котором часу родился ребенок; он был счастлив от того, что мог доставить мне счастье. «Не так-то часто нам случается сообщать друг другу хорошие вести, верно?» Это был голос нашей старой дружбы. Он сказал, что теперь мне пора отдохнуть и что я могу лечь.
Но я не хотел и не мог спать. Я оделся и вышел на улицу; ночной воздух был душен и насыщен грозой. Когда ждешь радости, а тебя неожиданно поражает разочарование, то предвкушение радости не проходит мгновенно, точно так же тень страха порой пересиливает на миг внезапный приход счастья. Я не мог прийти в себя от потрясения, не сравнимого с тем чувством беспокойства, какое я испытал у Лафкина: на мгновение в сознании мелькнуло, что это счастливая ночь, а затем, с остротой галлюцинации, я вновь ощутил, что счастье еще не наступило.
Когда я шел через парк, шапка грозовых облаков опустилась так низко, что гулявшие парочки почти сливались с темной травой; одурманенный до боли душным воздухом, я прошел мимо скамейки, на которой мы с Маргарет сидели в ту горестную ночь, когда, казалось, вконец измучили друг друга. Но эта мысль лишь скользнула по сознанию, не затронув его, так же как я не мог полностью постичь смысл новости, сообщенной мне Чарльзом Марчем.
Бессознательно повторяя тот же путь, которым вез меня Лафкин, я дошел до Сент-Джеймс. Улица была пуста, и ни одно окно клуба не светилось; внезапно чувство тревоги, охватившее меня в машине Лафкина, стало рассеиваться; ведь, глядя из машины на эти окна, я не смел вспоминать о том, другом, вечере, когда мы обедали вдвоем с Гилбертом Куком, а Шейла в это время умирала. Теперь я мог спокойно и без боли ворошить прошлое, и, медленно идя по улице, я наконец позволил себе ощутить радость.
Однако настоящее счастье я испытал лишь утром, когда пришел к Маргарет. Увидев ее в постели – прямые, как у школьницы, волосы и ключицы, выступавшие из-под раскрытого ворота ночной сорочки, – я не мог сдержать слез. Я сказал, что никогда не видел ее такой; потом я выпустил ее из объятий и снова не мог наглядеться и наконец спросил:
– Ну, как ты?
– Ты забываешь, в каком веке живешь.
Она очень устала и поэтому позволяла себе говорить рассеянно.
Она продолжала:
– Как бы я хотела родить тебе еще одного!
Я перебил ее, и тогда она сказала, глядя на меня:
– Интересно знать, что ты делал все это время?
– Бродил.
– Если бы ты меня послушался… – Но она не могла дразнить меня в эту минуту и стала засыпать вопросами: когда я узнал? Что я делал, когда мне сказали? Кто сказал? Что я ответил?
Она воскликнула.
– Чудесный мальчуган, и я очень люблю его.
Приподнявшись, она повернула голову на подушках и посмотрела в окно на больничный сад. Тучи по-прежнему угрюмо нависали над деревьями. Она сказала:
– Помнишь комнату, где я впервые тебя увидела? Она, наверное, в другом крыле.
Это была та же больница; с того дня мне никогда больше не случалось бывать здесь.
– Это было часа в четыре дня, но в начале месяца, верно? – сказала она, припоминая все с точностью, потому что была счастлива. И добавила: – Ты мне понравился. Но я и не думала, что когда-нибудь стану твоей женой. – Она сказала это с облегчением, застенчиво и гордо. – Во всяком случае, теперь я кое-что сделала для тебя.