Возвращения домой
Шрифт:
Во второй половине дня я играл с Морисом, а Маргарет сменила меня у кроватки Чарльза. Морису на день рождения подарили игру, напоминающую хальму, которая мне нравилась в детстве: он вдруг так увлекся ею, что в этот солнечный день отказался даже идти со мной гулять на Серпентайн. Когда я выиграл, он рассердился и стал что-то ворчать себе под нос, но требовал продолжать игру. Я долго сидел с ним; комната была залита солнцем, и воздух над парком весь искрился, но в наш угол солнце не проникало. Я не возражал против игры: она так же помогала убить время, как и всякое другое занятие; я старался не выигрывать. Морис всего один раз вспомнил о братишке, внезапно назвал его ласкательным именем и спросил:
– Завтра он тоже останется в кроватке?
– Наверно, – ответил я.
– А послезавтра?
– Возможно.
– И еще много, много дней?
Им двигало не злорадство и не любовь, а нечто напоминающее любознательность ученого.
– Льюис, – спросил он, и красивое лицо его загорелось интересом, – а кто-нибудь лежал в постели тысячу дней?
– Да.
– А я его знаю?
Он продолжал свои расспросы. Лежал ли так долго я? А Маргарет? А его отец? А дедушка? Увлеченный, он спросил:
– А миллион дней лежал кто-нибудь в постели?
– Люди не живут так долго.
Он снова задумался.
– Если бы у меня был космический корабль, я бы мог за тысячу дней долететь до луны?
– Да.
– Нет, не мог бы, – торжествующе воскликнул он с видом полного превосходства. – За тысячу дней я улетел бы куда дальше. Я бы добрался до самой Венеры; пора бы тебе знать, это все знают.
Чарльз не заснул в обычное время и плакал, требуя, чтобы мать не отходила. Он был неспокоен и около девяти опять плакал; но ни я, ни она не заметили никакой перемены. Мы долго не ложились, но так как он молчал, то мы наконец пошли спать. Не успел я задремать, как тут же проснулся и стал слушать: из детской не доносилось ни звука. Все было тихо, я не различал даже сонного дыхания Маргарет.
Боясь снова заснуть, я спросил:
– Ты не спишь?
– Нет, – ответила она.
– Так и не засыпала?
– Нет еще.
– Ему хуже?
– Нет, я была у него, он спит.
Она говорила твердым голосом, но, теперь окончательно проснувшись, я услышал в ее тоне настороженность и тревогу.
– О чем ты думаешь?
Помолчав, она ответила:
– Кое-что меня беспокоит.
– Скажи мне.
– Я надеюсь, он поправляется, и, вероятно, это не понадобится. Может быть, и не стоит об этом говорить. Но если ты не возражаешь, в случае рецидива я хотела бы, чтобы ты разрешил мне вызвать к нему Джеффри.
Слыша этот голос, прерывающийся от волнения, я представил себе долгие часы ее бессонной ночи. Но я вдруг разозлился и стал жестоким.
– Странно, – заметил я.
– Мне все равно, странно это или нет, он прекрасный детский врач.
– Есть и другие прекрасные детские врачи.
– Он лучше всех, кого я знаю.
– Есть другие такие же, и даже лучше.
Мое раздражение прорвалось, она тоже готова была вспыхнуть. Но именно она, менее выдержанная из нас двоих, первая взяла себя в руки.
– Подходящий момент для ссоры, – сказала она в темноте.
– Мы не должны ссориться, – ответил я.
– Позволь мне объяснить.
Но она не смогла сделать этого толком. Так же, как и я, она страшилась ухудшения. Кроме того, был еще Морис, ведь за ним тоже необходимо присматривать. В случае, если Чарльзу станет хуже, ей нужен врач, на которого она сможет положиться полностью, иначе она не вынесет.
Голос ее дрожал.
– Неужели это непременно должен быть Джеффри?
– Тогда я буду знать, что мы сделали все возможное.
Для нас обоих этот выбор возрождал прошлое. Я ревновал к Джеффри; ревновал, как ревнуют к человеку, которому причинили зло. Одно его имя напоминало мне о том времени, когда я ее потерял, мое оцепенение в тот период; оглядываясь назад, я считал тот период самым страшным в жизни. С тех пор как Маргарет пришла ко мне, я избегал встреч с ним. Он отдал ей Мориса с условием, что может навещать сына, когда пожелает. Он приходил регулярно каждую неделю, но в эти дни меня никогда не бывало дома.
А она, хоть и очень хорошо относилась к Чарльзу Марчу, но тоже чуть-чуть ревновала меня к нему, ревновала к тому периоду моей юности, о котором знала лишь по рассказам и который так и остался для нее неведомым.
И еще одно. Совершенно вразрез со своим характерам она усвоила черту, которую я замечал у более пожилых женщин: ей нравилось преклоняться перед своим врачом, создавать из него идола; может быть, наше с ним прошлое мешало ей боготворить Чарльза Марча.
– Главное, чтобы его лечили, – сказал я. – Все остальное можно отбросить.
– Да.
– Если тебе необходим Джеффри, вызови его.
Не прошло и пяти минут, как она уже спала, впервые в эту ночь; но сам я еще очень долго не мог заснуть.
Утром, когда мы вместе вошли в детскую, все эти ночные волнения казались далекими. Малыш выглядел не хуже, чем накануне, поздоровался с нами, температура у него не повысилась. Морис ушел в школу, а мы все утро вместе просидели у кроватки, наблюдая за Чарльзом.
Кашель утих, но из носа все еще текло. Он не капризничал; лежал и слушал, как ему читали, но порой казался вялым. Потом вдруг ему надоедало слушать, он прерывал нас на середине книжки и требовал, чтобы начали сначала. Я убеждал себя, что он и раньше проделывал такие штуки.
Вскоре после полудня, взглянув на него, я вдруг поймал себя на мысли: минут десять назад он не был таким красным.
Я мгновенно взглянул на Маргарет; наши глаза встретились, опустились и снова обратились к кроватке; мы не решались заговорить. Я дважды отводил взор от личика ребенка, смотрел на пол, Куда-нибудь в сторону и считал минуты, надеясь, что, когда взгляну на него снова, окажется, что я ошибся.
Прошло несколько тревожных минут, а я все еще не поднимал глаз на Маргарет. Она не отрываясь смотрела на ребенка. Она тоже заметила. На этот раз, когда паши взоры встретились, каждый прочитал в глазах другого только страх. Когда мы снова взглянули на Чарльза, лицо его тоже было искажено чем-то похожим на страх. Щеки пылали, зрачки расширились.