Возвращенный рай

Наветренные острова, 1956 год

– Лили, Лили, подойди сюда на минутку! Хочу поговорить с тобой.

Маленькая девочка, которая хотела, чтобы не увидели, как она пробирается на виллу, замерла, словно газель перед прыжком. Волна черных волос, унаследованных от латиноамериканки-мамы, развевалась от порывов резкого ветра. Огромные темно-карие глаза выделялись на ее смуглом личике. Ветер был напоен экзотическими запахами тропических растений – франгипани и оугонвиля, ананасов и мускатных орехов, образуя пьянящую смесь, характерную именно для этого острова. Но Лили почти не замечала этого. Для нее все это было обыденным. В других местах она еще не бывала; но в течение многих последующих лет эти запахи будут

пробуждать в ней горестно-сладкие ностальгические воспоминания об острове, где она родилась и выросла, слившись с окружавшей ее природой. Но это будет потом, а сейчас Лили была озабочена гораздо более важными вещами. Прежде всего, как ей объясниться с отцом. Почему она опять играла с Джози, хотя ей это строго-настрого запрещено. Джози была ее подружкой, восьмилетней девочкой, всего на год старше Лили. Когда они были совсем малышками, мать Джози Марта, работавшая у них горничной, брала с собой на виллу Джози, чтобы две девчушки могли поиграть, пока она занята делами. Но это было еще до того, как мама Лили умерла.

Лили нахмурилась – на нее волной нахлынули воспоминания: мама с длинными черными волосами, так похожими на волосы самой Лили, звенящие на ее руках браслеты, ярко-красные ногти. Мама с ее необузданной веселостью и неотразимым шармом, что поднимало ее над всеми, превращая в объект восхищения, как будто она была звездой экрана или принцессой из королевского дворца. Лили обожала ее так же, как и Джорге, сотрудника отца, который тогда часто гостил на острове и был прочно связан в памяти девочки именно с матерью. Лили знала, что отец тоже боготворит маму. Если мама разрешала играть с Джози, то никаких проблем не возникало.

– Лили нужны друзья ее возраста, – заявила она, отец улыбнулся и согласился с этим.

Но теперь все изменилось. Ужасная ночь взорвала спокойный мир Лили, принеся много ужаса и горя, о чем ей не хотелось и вспоминать, но что постоянно возвращалось к ней в кошмарах, преследуя ее.

Мама умерла, сообщила нянька Петси, и хотя Лили мельком видела в ту ночь маму, лежавшую на полу, она не верила в ее смерть. Лили как-то видела мертвую черепаху на пляже – жалкий вытянувшийся трупик, отвратительный запах, исходивший от нее, который напугал Лили, вызвав чувство гадливости. Мама, конечно, не могла походить на эту черепашку, верно? Петси почти ничего не объяснила ей, а отец вообще промолчал. Он закрылся в своей комнате на несколько недель, а вышел осунувшимся, сильно поседевшим и еще более угрюмым.

Джорге тоже исчез из ее жизни – по словам отца, он работал теперь в другом месте. Отец не хотел говорить ни о Джорге, ни о матери.

Лили казалось, что с тех пор отец совершенно изменился. В нем появилось чувство отрешенности, он стал неприступным, жестким. Такое было у него в характере и раньше, но тогда мамина мягкость и чувство юмора смягчали эти его черты.

– Тебе не следует играть с местными детьми, Лили, – однажды заявил он ей. – Ты уже большая, чтобы заниматься такими пустяками.

– Но, папа…

– Джози – дочь нашей горничной. И я не хочу, чтобы ты с ней якшалась и дальше.

– Тогда с кем мне играть?

– У тебя есть куклы, есть книжки, у тебя есть все для развлечений. Значительно больше, чем у Джози и других ребятишек.

Но все это не так интересно, подумала Лили, хотя и не осмелилась возразить ему вслух.

– Скоро ты пойдешь в школу, в Каракасе. Там ты познакомишься с девочками своего возраста и заведешь много друзей, более подходящих тебе.

Но Лили отнюдь не была такой послушной, какой считал ее отец. При всей ее открытости, Лили была независима и упряма. Она удирала из дому, когда могла, и делала это зачастую с согласия Петси. По прекрасно ухоженным лужайкам она уходила в дальний конец острова, где в убогой хибарке жила Джози; там располагались трущобы, – в лачугах, наспех сколоченных из поржавевших железных листов, жили чернокожие слуги – горничные, повара, разнорабочие. Там она проводила долгие летние дни, играя в обычные игры, в которые играют уличные дети. В период дождей, когда ручьи взбухали и становились полноводными, как реки, она, босая, развлекалась, перепрыгивая

с другими ребятишками с камня на камень. А в жаркие сухие дни, они прятались в тенистых норах, выслеживая прохожих, как индейцы, и довольные собственной смелостью. Они устроили на дереве небольшой домик; Лили выпросила для него у экономки старые занавески, они собрали ненужную посуду, служившую им тарелками, играли с куклами, развлекая любимую куклу Лили – Розиту, у которой было фарфоровое лицо и моргучие глаза, а также с тряпичной куклой Джози – Мейзи. Они собирали яйца, которые в кустарнике по бокам пыльных площадок несли тощие куры, пили парное молоко прямо из вымени коз, срывали и ели сочные ананасы, манго и бананы. Порой Лили пропадала по нескольку часов, но отец не замечал этого: он с головой был погружен в деловые заботы и беседовал с незнакомыми людьми, которые постоянно приезжали и уезжали. Лили не могла сказать, в чем заключались дела ее отца, и не спрашивала его об этом. Она просто принимала на веру, что он богатый и очень занятой человек. Так же просто относилась она и к богатству их семьи, – как к еще одной радости жизни. Для нее бизнес означал только то, что она могла поступать так, как ей заблагорассудится.

Обычно Лили тайно прокрадывалась обратно на виллу, чтобы отец ни о чем не догадывался. Но сегодня вышло иначе. Когда она обходила салон, то услышала, как он позвал ее вполне интеллигентным голосом, с несколько гортанным акцентом немецкой глубинки, – так он не разговаривал с ней уже десяток лет. Она виновато потупилась и замерла, зная, что он увидел ее и теперь не улизнуть.

Салон, протянувшийся через всю виллу, был открыт на прилегавшую к дому лужайку. Казалось, зал превратился в веранду, его пол стал двориком, а буйные кусты цветущей оугонвилии создавали своеобразное укрытие от солнца. Лили прошла около раздвинутых деревянных панелей, которыми иногда отгораживали внутреннюю часть виллы от наружного мира и остановилась. Длинноногий подросток в алых шортах, в алой с белым кофточке, босоногая, с огрубевшими подошвами.

– Где ты пропадала, Лили? Петси повсюду тебя разыскивала.

Лили прикусила язык, зная, что Петси только делала вид, что ищет ее, – если бы она действительно хотела найти, то нашла бы ее без особого труда.

– Прости, папа… – Она помолчала, думая, что он будет дотошно расспрашивать ее, и приготовилась изловчиться и не говорить ему всей правды. Но он просто вздохнул, и на его лице появилось какое-то натянутое сухое выражение, будто он хотел рассмеяться, но не смел – теперь отец никогда не смеялся.

– О, Лили, Лили, что мне только с тобой делать? Но его голос звучал не сердито, в нем просто слышалось сожаление.

Лили носком ноги машинально подталкивала резиновый шлепанец к краю мраморной плиты – ими был выстлан пол.

– Не знаю, папа.

– И я тоже не знаю. Впрочем, не будем сейчас говорить об этом. Подойди ко мне.

Он протянул ей руку, высокий мужчина в голубой рубашке, кремовых брюках, с аристократическими манерами, изумительно прямой и стройный, несмотря на появившуюся у него небольшую хромоту при ходьбе. Отто Брандту исполнилось пятьдесят шесть, но ему не дашь столько. Правда, волосы преждевременно поседели, но кожа на лице была коричневой от загара, глаза голубые и удивительно прозрачные, что говорило о несомненном арийском происхождении. Если судить только по здоровому загару, то Отто можно дать лет на двадцать меньше, но переведя взгляд на его глаза, вы видели, что он значительно старше.

Лили, конечно, было все равно, сколько ему лет. Это был просто ее отец, строгий, подчас недоступный, но вместе с тем способный проявлять к ней нежность. Все-таки Лили была уверена, хотя не признавалась в этом, что могла вертеть им, как ей захочется.

И сейчас она решил, что пора попробовать это сделать. Она послушно вошла в салон.

– Что, папа?

– Хочу поговорить с тобой.

После яркого солнечного света глаза Лили не сразу привыкли к темноте салона, и она не смогла уловить выражение его лица. Впрочем, даже если б она и отчетливо рассмотрела черты его лица, то вряд ли смогла угадать, что у него на уме. Отто Брандт был настоящей загадкой.