Возвращенный рай

Лакснесс Халлдор

Затем вас посадят в поезд, говорил епископ, он повезет вас через цветущие края, потом через пустыни. В его время там не было дорог и им приходилось пробиваться через каменистую пустыню пешком. Теперь на пути нет никаких препятствий, продолжал епископ Тьоудрекур, разве только иногда стадо бизонов пересечет полотно железной дороги и застопорит движение. В пустыне есть кустарник, именуемый местными жителями «сейчвуд». Он совсем не требует воды и ядовит. Иногда из его зарослей выскакивают краснокожие; своей ловкостью и повадками они напоминают старинных героев исландских саг; стреляют из лука с меткостью Гуннара с Конца Склона, без промаха убивают человека наповал; нередко пассажирам приходится сходить с поезда и сражаться с ними.

Стейнар сказал:

— Меньше всего я ожидал, покидая Исландию, что мне придется драться с Гуннаром с Конца Склона.

— Когда доберешься до долины Соленого озера, — объяснял епископ, — то прежде всего спроси дорогу на Испанскую Вилку. Скажи, что ты из Исландии, — увидишь, как тебя радушно встретят. Попроси направить тебя к почтовому дилижансу — он ходит до города Прово. Оттуда ты

пойдешь пешком. Иди себе по дороге, куда она тебя поведет. Слева от себя ты увидишь самую высокую гору, которую когда-либо приходилось видеть исландцу. Называется она скалой Тимпаногос в честь индейской богини. Ущелья там в десять раз глубже, чем ущелье Альманангьяу в Тингведлире. Там в лесу исландцы могут спокойно пасти своих овец, не страдая от дождя и ветра и потому не нуждаясь в водке. На самом верху этой огромной горы, почти в два раза большей, чем Эрайвайокюдль, растет чудесное, с виду неприметное дерево — называется оно дрожащей осиной. На склонах этой горы пасутся две отары моих овец. Но это между прочим. До какого места мы дошли? Да, главное, держись дороги, не сбейся с пути, любезный друг. Когда гора Тимпаногос окажется позади, ты увидишь другую гору — она как бы вырезана из сложенного вдвое листа бумаги. Это Сьерра Бенида, Благословенная Гора, — оттуда солнце восходит над Испанской Вилкой, отчего она кажется золотистой. Как-то одна старуха забралась туда с ведром и лопатой в надежде накопать золота и серебра… Ты иди прямо по дороге, начнутся дома — не обращай на них внимания, пока не подойдешь к дому, стоящему на перекрестке. Это епископский дом, дом номер двести четырнадцать. Под забором растет сухой кустарник, он тянется до самой веранды. Я хочу, чтобы пустыня всюду была со мной, всюду, и в пустыне я хочу умереть. Веранда окружает весь дом. Ты увидишь входную дверь, а по обе стороны от нее — два окна. Дом выстроен наполовину из кирпича, который я сам изготовил, а наполовину из бревен. Крыша поддерживается колоннами. Наверху балкон с резным навесом. Тут находили ночлег немало добрых людей. В Юте считается полезным спать на воздухе, не среди зимы, конечно, которая кончается в феврале; там нет этих бесконечных зимних месяцев, как в Исландии, когда народ голодает и скотина мрет от недостатка пищи. Пожалуйста, не вздумай стучаться в дверь — у нас это не заведено. Тебя встретят три мои сестры — все мормоны сестры и братья — и дети моей средней сестры. Передавать от меня ничего не надо, скажи, что я ничего им не шлю, а сам приеду через три года. Я тут у короля и пишу книгу для исландцев. У них в хозяйстве есть все — свиньи, пятнадцать овец, овощей вдоволь, и пастор Руноульвур в сюртуке произносит проповеди среди домашних овец. Мы зовем его Роунки. Скажи, что ты будешь спать на скамейке, на балконе, а если захочешь чем-нибудь заняться, обращайся к старшей — она в очках. Неподалеку, наискосок от дома — мастерская, где я делаю кирпичи; скажи старухе, что я разрешил тебе ходить туда, и, если захочешь, можешь вместо меня их делать. Потребуй, чтобы она достала тебе глины, а солому надо просить у Роунки. Передай второй сестре, чтобы следила за детьми получше — я сейчас лишен такой возможности. Что поделаешь, я не могу не тревожиться за детей. Скажи ей, что истина должна быть на первом месте. Женскому роду надо с этим смириться. Передай Марии, что если когда-нибудь всевышний посылал святого на землю, так эта святая — она. Запомни: если будешь креститься, не забудь окунуться во имя своих умерших родственников — не захочешь же ты оставлять их в преисподней. Кирпичами распоряжайся по своему усмотрению: можешь продавать или просто раздавать, как сочтешь нужным. Должен сказать, что лично я больше раздавал, чем продавал. Кирпич — хороший подарок, а это уже больше того, что можно сказать о драгоценных камнях; к тому же христианский подарок.

Стейнар Стейнссон из Лида сердечно поблагодарил епископа и расцеловал на прощанье. И, только распрощавшись, вспомнил об одном пустяке.

— Послушай, друг, — сказал он, — по всему видно, ты окажешься в Исландии раньше меня, и если тебе доведется увидеть у большой горы маленькую женщину, то, пожалуйста, передай ей эту пачку иголок.

И он пошел своей дорогой.

Обойдя почти полсвета, он стоит сейчас на пороге дома епископа и троекратно стучит в дверь. Он находится в пустынной долине, которая в противоположность долинам Исландии зеленеет среди зимы. На севере возвышается высоченная гора, по сравнению с которой исландские горы кажутся холмами, точь-в-точь как человек превращается в карлика рядом с великаном. На востоке — гора поменьше, наверняка полная золота и серебра — так она отсвечивает; гора правильной формы, словно вырезана ножницами.

Дверь открыла женщина в очках, согнутая старостью, вся в морщинах. Спросила властно, словами и голосом старухи из сказки:

— Кто стучится в мой дом?

— В дом епископа надлежит стучать троекратным ударом — в честь святой троицы, моя милая женщина. Добрый день тебе, — сказал гость.

— Святого духа почитают не стуком, — отозвалась женщина. — Но мы разрешаем лютеранам стучать два раза — во имя отца и сына.

После этого она изменила тон, протянула руку и спросила гостя, чем может служить ему.

Стейнар рассказал ей, как случилось, что он оказался здесь, — сам епископ послал его сюда, сказал, что епископ не послал своим сестрам суетных подарков, а лишь благословение, уповая на вечную славу и блаженство.

— Ну, это ты от себя добавил, — сказала женщина. — Что-то не похоже на слова Тьоудрекура. Как он поживает?

— Он просил меня передать, что остается пока в Дании, где живет король, и собирается писать книгу для исландцев; домой вернется не раньше чем через три года.

— Слышите, сестры, — и женщина в очках обратилась к двум другим, вошедшим в комнату, — наш Тьоудрекур — среди

тех ужасных людей, которые не одну сотню лет жили за счет исландцев, до тех пор пока у нас не осталась только одна сорочка на теле, да и то не у всех.

— Мне не хотелось бы ничего дурного слышать о Дании, — сказал Стейнар. — В особенности сейчас, когда я благополучно добрался до царствия небесного. К тому же я могу засвидетельствовать, что в Дании есть замечательная вода. Называется она водой Кирстен Пиль; поверьте, лучше воды не найти. Мы с епископом Тьоудрекуром вместе пили эту воду.

— Чего только не услышишь, Мария! — сказала вторая сестра, сравнительно молодая и здоровая женщина; она вела под руку бледную, почти слепую старуху, нескладную, словно мешок с мукой.

Пальцы у старухи были худые, скрюченные, точно оголенные ветки, а кисти — опухшие. Она была почти лысая. Улыбка открывала беззубые, как у младенца, десны. И все же она излучала материнское тепло, правда способное согреть лишь грудного младенца или, быть может, обреченного на смерть. За ее юбку цеплялся большеглазый ребенок.

— Я вижу, вы и есть та, которой я должен напомнить, чтобы она следила за детьми. — И Стейнар протянул руку второй сестре, цветущей, полной женщине.

— Послушай-ка, Мария, дорогая, он обращается ко мне на вы! — воскликнула со смехом вторая сестра.

— Такое обращение больше всего подходит в доме епископа, во всяком случае при первой встрече, — сказал гость.

— Что это Тьоудрекуру вздумалось, что с детьми может что-нибудь приключиться, когда они на попечении у Марии, — сказала вторая сестра.

— Дорогие, что же вы стоите? Приглашайте человека, накрывайте на стол, — прошамкала старуха: из-за отсутствия зубов она не выговаривала ни «р», ни «с».

Стейнар Стейнссон невольно снял шляпу. Он взял скрюченные руки старухи и поцеловал их с почтением и сердечностью, но не осмелился на этот раз передать ей то, что просил епископ Тьоудрекур.

— Подумать только, этот почтенный человек один прошел такой длинный путь, — сказала старуха, на ощупь знакомясь со Стейнаром, проводя костлявыми руками по его лицу и телу. — Бог всегда ведет нас. Кажется, у меня осталось немного кофе в банке, после того как на прошлой неделе побывал у нас этот лютеранин.

— Если только пастор Руноульвур не позаботился о нем, как всегда, — сказала вторая сестра.

Такие дома, как этот, встречались раньше в Исландии один-два на округ. В других местах это было редкостью. Двери такого дома днем и ночью открыты для гостей. На столе всегда еда, человек может заглянуть сюда на время или остаться подольше: в таких домах никогда не чувствуешь тесноты. Никто никогда не высказывал недовольства малоприятным гостем — а такие попадались нередко, — хозяева никогда не ждали платы за гостеприимство, веря в то, что все странствующие — бедняки; ведь тот, кто побогаче, предпочитает сидеть дома. В доме епископа Тьоудрекура в божьем граде Сионе требовалось только одно: входить в дом без стука. Два удара прощались лютеранам, третий же считался оскорблением святого духа.

Большинство из тех, кто останавливался в доме епископа Тьоудрекура, были бездомные исландцы: или только приехавшие, или же те, кто постигли правду об обетованной земле с помощью неразумного мозга или еще более неразумного сердца, а не с помощью других, действительно надежных органов. Многие из гостей епископа оставались здесь надолго, и среди них был пастор Руноульвур, бывший священник в Хвалнесе. Повинуясь божественному призванию, он покинул свой приход в Исландии и отправился служить в самую захудалую в мире маленькую лютеранскую церквушку, воздвигнутую тремя семействами чудаков в самом сердце божьего града Сиона. Вскоре после приезда в Америку он стал мормоном и прошел обряд крещения. После этого тотчас же забил досками окна в лютеранской церкви. Никто толком не знал, почему не повезло Руноульвуру на служебном поприще в Сионе, а ведь мало кто после крещения с таким рвением ратовал за правильную веру, и еще меньше — кто так хорошо сознавал, во что он верит; будучи человеком ученым, он тщательно проштудировал «Книгу мормона», откровения пророка, древние священные книги. В то же время другие люди — и малоспособные и малознающие — поступали на службу прямо из коровника, и не проходило много времени, как они становились секретарями в Совете, как назывался их церковный Комитет, некоторые — даже епископами; а иным так везло, что они попадали прямо в верховное руководство, и не успевала корова промычать три раза, как становились старейшинами, членами совета семидесяти и даже апостолами. Пастор Руноульвур довольствовался тем, что присматривал за пятнадцатью ярками, порученными ему епископом Тьоудрекуром шесть лет тому назад, в день крещения Руноульвура. Ему пока не удалось продвинуться выше заместителя члена Совета, хотя никто другой не мог лучше, чем он, убедить сомневающегося и вести диспуты с лютеранами. Пастор Руноульвур мог уговорить кого угодно на что угодно — покинуть дом, хутор, а подчас страну; не исключено, что это его полемическое искусство и внушало страх мормонам, ибо могло оказаться обоюдоострым оружием. Но пятнадцать овец, порученные его заботам — он строго следил, чтобы число их оставалось неизменным, сколько бы для этой цели ни понадобилось заколоть, пусть хоть столько же, — видимо, любили пастора, подрастали, прибавляли в весе; отменные были у них хвосты — в отличие от хвостов исландских овец, длинные, увесистые. Епископ Тьоудрекур проявил такую терпимость в вопросах веры, что приказал сестрам сшить пастору Руноульвуру новый лютеранский сюртук, как только старый пришел в негодность; видно, он придерживался обычая, по которому пленному генералу вражеской армии предоставляется возможность носить свою форму сколько он того захочет, а также шпагу, если она не утеряна и не сломана. И вот этот-то человек небольшого роста, быстроногий, худой, с мутными глазами, перекошенным лицом, одетый в сюртук в пустыне, взялся обратить Стейнара Стейнссона в праведную веру.