Возвращенный рай

Лакснесс Халлдор

Он прекратил бормотать и уставился на нее.

— Надеюсь, твоя жена не страшнее того морского чудовища, которое выходило из моря на островах Вестманнаэйяр, когда прадед Роунки был там пастором.

Она вздохнула и перестала смеяться.

Но он не смутился и сказал более решительным тоном, чем прежде:

— Эта женщина была покорна мне, потому что я глубоко почитал ее перед богом и людьми, хотя не мог ничего ей дать, кроме пачки иголок. По этому ты можешь судить, дорогая женщина, что от меня многого ждать не приходится: не могу я дать другой женщине уважения в глазах господа, если той, что заменяла мне всех, не сумел дать ничего.

Спустя некоторое время каменщик решил написать письмо своему благодетелю — епископу Тьоудрекуру, странствующему в далеких краях.

В этом своем послании каменщик писал, что не собирается благодарить епископа за веру, в которую он обратил его и которая имеет то преимущество перед другими верами,

что люди, принявшие ее, чувствуют себя превосходно. И чем больше он думает о книге, найденной пророком на горе Кумора, — книге, которую Брайям открыл людям, тем менее ценными в его глазах становятся другие книги. Трудно опровергнуть правильность этой книги, которая заставляет распуститься цветок даже на увядшей ветке. И если то, что пустыни превращены в зеленые равнины с золотистыми пашнями хлеба и маиса, основано на лжи, правда означает, наверно, не то, что мы под ней подразумеваем.

Затем он подробно описал, чего ему удалось достигнуть в божьем граде Сионе, как принято называть Юту. Он стал каменщиком и плотником в Испанской Вилке и ее окрестностях. Его работу ценят выше других и соответственно платят. К тому же за плотницкие поделки он получает в двойном размере. Он принял деньги, писал Стенфорд, лишь потому, что был уверен, что действительно попал в страну, обетованную богом. Его избрали заместителем члена Совета и велели готовиться к посвящению в члены Совета. И хотя он не такой уж оратор, верховное руководство предложило избрать его в правление женского педагогического союза; этот союз занимается разными серьезными вопросами: например, какой подход нужно избрать при сватовстве, как лучше привести чувства молодых людей в соответствие с вечными обетами супружества, скрепленными одним из высших священнослужителей Мельхиседека. А старейшина из города Соленого озера сказал, чтобы он готовился к тому, что его могут выдвинуть в Верховное руководство. «Единственное, — писал каменщик, — что смущает меня, что на это место до сих пор не выдвинут мой учитель — пастор Руноульвур, этот ученейший и умнейший человек. Я не считаю возможным принять столь высокий пост, пока этот достойный духовный отец не будет вознагражден по заслугам». Под конец он остановился на главном в своем послании: в последнее время он почувствовал холодок к нему со стороны других людей, да его и самого тревожит то, что он до конца не выполняет божеских заповедей, в особенности заповеди о многоженстве. Он прекрасно помнит, что бог однажды повелел святым Судного дня брать в свою гавань как можно больше женщин и избавлять их тем самым от телесного одиночества, от духовной нищеты и бесчестья в глазах господа. Он немало огорчен тем, что хорошие женщины, достойные небесного пристанища, должны болтаться с иезуитами, а их дочери по молодости лет и глупости покрывать себя позором с лютеранами; имя же сих несчастных теперь едва ли можно упомянуть среди порядочных людей. Он хорошо понимает, какой блестящий пример подал миру Брайям Янг, построив дом с двадцатью семью дверями. Однако его, каменщика Стенфорда, слабость велика. Он не чувствует в себе силы взвалить на свои плечи заботу о большем числе жен, пока не выполнил долга перед одной семьей, там, в отдаленном уголке света. Его дети, у которых во сне был такой счастливый вид, — разве они заслужили это от него? Существовало ли на свете что-либо, чего они бы не заслуживали, — за исключением того, что он смог им дать. «Когда им пришла пора пробудиться в мире, столь не похожем на волшебную сказку, мне стало вдруг невыносимо быть с ними вместе — оттого, что я в своем ничтожестве и бессилии не могу быть им полезен», — писал он. И жену, которая выказывала своему мужу покорность и любовь, и ее он оставил, уехал. Он взял с собой лошадь и шкатулку, которые он называл «конь и шкатулка моей души». Он рассчитывал с их помощью раздобыть на ярмарке счастье или по крайней мере графский титул. А получил всего-навсего пачку иголок.

На этом кончается письмо Стоуна П. Стенфорда — каменщика из Испанской Вилки в божьем граде Сионе на территории Юта, адресованное епископу Тьоудрекуру, мормону, находящемуся где-то в поездке по Датскому королевству. К нему следовала приписка:

«Вкладываю деньги на дорогу для моей жены и детей. Прошу тебя захватить их с собой, когда будешь возвращаться в Америку. Постараюсь к их приезду закончить дом из кирпича. Стоун П. Стенфорд».

Глава двадцать вторая. О плохой и хорошей вере

— Моя вера никудышная, — говорил лютеранин. — К тому же я не могу доказать ее. Самая лучшая вера у того, у кого есть хорошие ботинки и вдоволь еды. У меня ничего этого нет, и живу я в землянке.

— Старая песенка, — отмахивался пастор Руноульвур. — Тот, у кого нет еды и одежды, не устает поносить тех, у кого еда в достатке. А ведь один из пророков сказал, что человек должен иметь еду и одежду, чтобы творить добро. Вы забываете, что во всем имеется высший смысл — как

в хорошем наваристом бульоне, так и в ботинках. Греки это называли идеей. И это духовное и вечное свойство, заложенное в жизни, в каждой вещи, лежит в основе учения мормонов. А если человек так бездарен, что не может обеспечить себя едой и одеждой, и настолько лишен мужества, что не в состоянии выбраться из землянки, то сомнения нет: такой человек чужд и духа и вечности.

— А мне все равно, — отвечал лютеранин. — Никто не докажет мне, что Адам не был проходимцем. Ева тоже не лучше.

В те времена шел большой спор вокруг догмы, утверждавшей, что Адам был такое же божественное существо, как и сам Спаситель. Это мотивировалось тем, что, дескать, бог лично взял на себя труд создать их обоих. И когда лютеранин касался этого предмета, в душе пастора Руноульвура тотчас пробуждалось горячее желание вступить в борьбу за веру.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — возмущался Руноульвур. — Так уж повелось: пьянчуги и бабники всегда поносят беднягу Адама. Те, у кого совесть нечиста, спешат свалить на него свою вину. Запомни же, Адам был хорошим человеком. И все, кто говорит плохо об Адаме, не иначе как сыновья Великой Ереси и Великого Отступничества. Неужто ты думаешь, что господь бог стал бы расточать свои силы на создание какого-то никчемного подлеца или лютеранина? Или ты думаешь, что, когда бог создавал Адама, он пустил в ход худший материал, чем тот, из которого создан был Спаситель? Я отрицаю разницу между Адамом и Спасителем.

— Хотел бы я знать, какое великое деяние совершил этот Адам? — спрашивал лютеранин. — Разве он нажил много добра? Мне что-то не доводилось слышать, чтобы у него был дом, или повозка, или по крайней мере ботинки. Он и жил-то, наверное, в землянке, как я. А что он ел? Уж не думаешь ли ты, что он каждый день питался наваристым бульоном, а по воскресеньям его потчевали индейкой с клюквенным вареньем? Я не удивлюсь, если его еда состояла только из той несчастной половинки яблока, которое преподнесла ему его бабенка.

Такие дискуссии можно было услышать днем и ночью на кирпичном дворе, особенно же разгорались они на рассвете. Пастор Руноульвур старался перехватить в это время лютеранина, возвращавшегося от любовниц к себе в землянку, к жене своей, валлийке. Не будем выяснять, сколь велико было увлечение богословскими спорами этого жителя землянки, вечно испытывавшего жажду. Вполне возможно, что он пил и предавался разврату единственно из-за неимоверной скучищи, царившей в его собственном доме, но как бы то ни было, пастор Руноульвур сваливал на него всю вину за Великое Отступничество вообще и в особенности за лжеучение Лютера. Как бы ни утомлен был лютеранин, он всегда с готовностью кидался в бой за Лютера. Только предварительно испрашивал у своего противника, пастора Руноульвура, разрешение заглянуть во двор и глотнуть из бутылки, тщательно припрятанной в кирпичах, чтобы вернуть себе бодрость духа, пока не проснулась его жена и не принялась читать ему утренние нотации. Теперь уже Стоун П. Стенфорд никогда не выдавал, где скрывал лютеранин свой источник утешения. Но стоило ему приложиться к бутылке, как не нашлось бы такой силы в мире, которая могла остановить его нескончаемые пререкания с пастором Руноульвуром, причем, по-видимому, спор велся ради самого спора. До Стенфорда, поглощенного тем, чтобы обеспечить солнцу ежедневную порцию полезной деятельности, доносились отзвуки этих дискуссий, смешанные с утренним щебетом птиц: на одной стороне — водка, на другой — святой дух.

Но внезапно все изменилось. Однажды на рассвете вместо теологического спора слышалось только пение птиц и стрекотание насекомых в траве. Позднее до каменщика дошли разговоры, что бедняга лютеранин подался куда-то из этих краев.

Шло время. И в один прекрасный день, в самый полдень, когда Стенфорд стоял посреди двора и складывал кирпичи, вдруг к нему пожаловала гостья, выросшая словно из-под земли. Это была молоденькая девушка того типа, которые развиваются быстро и неожиданно. Еще вчера вы видели ее маленькой девочкой, и вдруг перед вами вполне взрослая девица. Она была несколько грубовата на вид, очевидно, преждевременно обрела чрезмерный житейский опыт. Не подумав ответить на приветствие, девушка выпалила:

— Меня послала мать. — И она закусила губу, вместо того чтобы улыбнуться. — Теперь я буду носить тебе кофе.

— Нам, мормонам, не впервые получать добрые дары, — сказал каменщик.

Девушка протянула ему бутылку в паголенке. Стоун П. Стенфорд узнал и чулок и бутылку.

— Это все равно, что повидаться с твоей матерью, — сказал он. — Добрый день, девушка, и спасибо вам обеим. Кофе от портнихи Торбьорг! Нет, глазам своим не верю. Угощать меня кофе, когда меня никто здесь не знал, еще куда ни шло, но после того, как я стал хорошо известной фигурой и добрым горожанам вполне ясно, что я ничего из себя не представляю, к чему расточать на меня дары? Пожалуйста, славная девушка, садись сюда, на только что изготовленные кирпичи, и рассказывай, что нового у вас дома.