Возвращено на доработку
Шрифт:
Мама моя была тихой подвижницей. Единственная дочь своих родителей – простых инженеров из небольшого городка за колючей проволокой. Заречный или Заозёрный – я в нём ни разу не был – мать не хотела туда ездить. Дед с бабкой приезжали, но я не помню их – умерли рано, и поговаривали, что там как-то нехорошо – то ли радиация, то ли химия. Родилась мама в эвакуации где-то на Севере, чудом не умерла от менингита. Закончила школу с серебряной медалью – не хватило квоты золотых – блатные отжали. Отучилась на мехмате в МГУ и ни с того, ни с сего уехала в деревню учить детей математике.
Бывшие её однокашники уже на моей памяти иногда заглядывали к нам в Нехлидово. Хотя, вслед за мамой все они говорили Неевклидово. В разговорах улавливались
– Ну ты сам подумай. Что такое учёный-математик? Про что это вообще? Ни на хлеб не намазать, ни огонь в печи разжечь. Это для старцев согбенных с седыми бородами. А мне жить хотелось.
Глаза при этом у неё грустно смотрели в глубь себя, мысли, похоже, блуждали где-то там в прошлом. А звучало в целом это настолько скучно, что и мне быстро надоедало расспрашивать и я перестал в какой-то момент.
Впрочем, из обрывков разговоров я себе примерную картинку составил. Вроде, у неё был роман, но что-то там перекособочилось. А бывший значит ей потом мешал. По-серьёзному, вредил прям. После одной такой подставы её даже на Лубянку таскали на допрос, но обошлось У него вроде партийный ресурс имелся. Я даже его видел разок у калитки. В дом-то она его не пустила. И не вышла. Долго стоял и курил. Волга с шофёром рядом тоже дымила. Я пока суп свой ел – всё думал: «почему он там стоит, почему не заходит?» Наверное, он знал, что ему к нам нельзя.
У него, как и у остальных маминых «бывших» – товарищей по предыдущей жизни не было имени. Хотя было, конечно. Только помнил эти имена я недолго. Сейчас – уже точно нет. Они появлялись в нашей теперешней яркими сполохами – праздничными и какими-то неуёмными. Я даже представить не мог что это праздник, эта слепящая яркость может длиться долго. А для кого-то и длится. Разве это можно выдержать. Мама вот не выдержала же. Не тянуло меня туда. Может, и имена потому не мог запомнить и путал постоянно.
Да, это всё были скорее отголоски той, прошлой маминой жизни. Интересной, таинственной, большой, но такой, к которой возврата точно не будет. Это подтверждалось каждый раз, когда все разъезжались, а она плотно затворяла за ними тяжёлую дубовую дверь. Тут она будто отряхивалась от подступивших было прежних тревог и тягучих мыслей и снова становилась радостной, полной могучей несгибаемой силы. И мне тогда вместе с ней совсем не хотелось в ту её прошлую, пусть даже интересную и таинственную.
Отец. До сих пор мне кажется крайне невозможным совпадением их встреча. Она подменяла заболевшего классного руководителя. Повезла старшеклассников, короче, в Горький на соревнования. Чем мог маму привлечь спортсмен? Хотя он её сразу и не привлёк. Да он и сам её сперва не заметил, внимания не обратил. Он по ходу на кого-то из её старшеклассниц запал. Мама с физруком его поймали влезающим в окно общаги, где девчонки ночевали. И вот это эпизод я слышал много раз в различных вариациях. От мамы, папы, ну и от дяди Коли, физрука, то есть Николая Степановича. На свадьбе у них был свидетелем. А что, реальный свидетель во всех смыслах.
Батя к тому времени уже мастера защитил. Так что дядя Коля зря пытался его винтить. Тот его просто стряхнул и «слегка крюком в челюсть зацепил». Борец против боксера может и выстоял бы, но возраст да и весовая категория. С этим «слегка» дядя Коля две недели потом в амбулаторию ездил.
Ну вот, физрука выключил, значит, и собрался было ноги сделать, но дорогу ему преградила училка – целый метр шестьдесят, правда, на каблуках. «Она же ничего не сказала даже, просто очки поправила и глазищами прожгла.» Мама и правда могла прожечь даже без очков. А за очками глаза становились ещё больше. Как уж они там расстались деталей не помню, но вроде как через какое-то время батя приперся в Нехлидово. Он по-своему переделал потом: Нехилово. В противовес маминым Лобачевским. Степаныч к тому времени челюсть залечил уже. А воспитанники из секции его быстро сгуртовались, значит, отцу ответку оформить. Выследили, ввалились толпой в школьный класс. А он там с мамой. «Я уже понимаю, что накостыляют. Прикидываю, как самых опасных побыстрее вырубить, чтоб совсем не покалечили. И тут она их как шуганет! Пару фамилий начальственным тоном. Опасные сразу головы опустили, уши прижали…» – отец всегда раскатисто смеялся, когда рассказывал.
А потом он получил по голове. Это они уже вместе были. Ну как были. Ездили друг к дружке. Вроде как он в деревню не хотел насовсем, а она в город тоже не рвалась. По голове, значит, причем не на ринге, а в подворотне. Каких-то гопников ему вздумалось воспитывать. Их к тому же сильно больше одного оказалось. «Обидно, ведь не упал даже. Так ориентацию попутал. Пошатало малька.» А перед очередными соревнованиями его на медосмотре тормознули и не допустили. Ну и он по врачам помыкался. Подлечить его подлечили, но так и не допустили. Предложили тренером и тут его сорвало. Сколько и с кем он бухал, мне не рассказывали, но по всем приметам да, прилично бухал. Мать его вытащила, дядя Коля говорил, ровно из петли. Ещё они часто доктора какого-то московского вспоминали. Похоже, она ему нарколога столичного привозила. Видать, авторитетного. На моей памяти отец к спиртному не приближался.
Да, ну и привезла его к себе. Стал в школе работать физруком вместе с дядей Колей.
Вот так Нехлидово заполучило ещё одного сбитого лётчика. Да, и стало зваться Нехиловым, но я не знаю никого кроме отца, кому эта переделка заходила. Сам окрестил, сам и пользовался. Может, ему так легче было.
Взялся и секцию вести. У пацанов выбор появился. Потом эти их с дядей Колей борцы и боксёры всю округу в страхе держали. Сейчас, наверное, в живых не осталось никого. Односельчане-то на физруков искоса поглядывали, как на главных мафиози. Ну да, у отца с дядей Колей был своего рода иммунитет – нас потому никто и не трогал. Хотя, что с учительских семей возьмёшь? Торговать конечно пытались, как и все почти. Но не сложилось, слава Богу! Мать репетиторством перебивалась. Батя ночным охранником подрабатывал.
Я зачем-то взял на поезд, хотя мог вполне полететь. Быстрее бы увиделись. И надо было полететь – не возникло бы этих бесконечных путанных воспоминаний. Но я их методично даже с остервенением разматывал со своего защитного кокона. Какая-то была в этом тупая тянущая, но слишком сладкая боль. Надо было во что бы то ни стало размотать до сердцевинки, до меня самого, уже ничем не защищенного, голенького. Не знаю… Страшно даже становилось, есть ли там что-то под всеми этими витками…
Под стук колес ночного поезда раньше я мгновенно засыпал, а теперь вот наоборот проснулся среди ночи. Колеса стучали, как и двадцать лет назад. Кроме этого в купе не раздавалось ни звука. Ладно бы храпел кто – но увы: причин просыпаться не наблюдалось ни единой. Собственно, попутчиков-то и не было. Нет, я не стал брать купе целиком. Наоборот – хотелось компании, общения – может, волновался. Но никто мне компанию не составил в этот раз. Курил бы – был бы повод в тамбур выйти. А тут – на тебе. Всё-таки я оделся и вышел в коридор. Никого. Рассвет уже потихоньку занимался, и я довольно долго следил за бегущей границей света и тени. Она бежала мне навстречу оттуда же, откуда сбежал и я – вроде, совсем недавно. А теперь вот возвращаюсь. Хочу ли я туда ехать? Если отвлечься от того, что должен, что надо навестить… Мне уже точно не страшно, я уже знаю, что способен оттуда вырваться, если что. Наверное, всё-таки я хочу… Сравнить ощущения, уже обретя уверенность и силу, что ли… Но ведь был ещё и тщательно оберегаемый и такой абсолютный уют детства. Тогда же я и не мечтал о других краях. Да для меня и не было места лучше.