Вперед, гвардия!
Шрифт:
— Миша… Мишенька, — шепчет Катя. На глазах у нее слезы.
Сковинский подошел к Норкину, локтем отстранил Катю, прильнувшую к груди любимого, и сказал, показывая зазубренный осколок:
— На память возьмешь или в утильсырье?
Боли не чувствовалось, по ноге разлилась необъяснимая легкость, и Норкин ответил, блаженно улыбаясь:
— В утиль! К концу войны авось ещё не один поймаю! Кто-то сдержанно фыркнул, а Сковинский погрозил пальцем:
— Ты мне эти штучки брось! И
Норкин осторожно перебрался на носилки, улегся, закинул руки за голову. На улице носилки остановили матросы. Они появились неожиданно, плотным кольцом окружили санитаров.
— Сами донесем, — сказал Волков и прикрикнул на санитаров — А ну, отойди!
Санитары, разумеется, не стали спорить. Пусть несут, если охота. И снова, покачиваясь, поплыли носилки.
— Поправляйтесь, товарищ комдив! — услышал Норкин, когда его проносили мимо гауптвахты.
Это крикнул Мараговский. Норкин помахал ему рукой. Матросы свернули к реке.
— Не туда, товарищ лейтенант, вон куда надо, — подсказал один из санитаров Волкову, показывая на сарай, где лежали раненые.
— Думаешь, сам не знаю? — ответил тот.
Вот и катера. Они, как всегда, стоят дружной стайкой. Между ними — тральщик Мараговского. Широкий настил из нескольких трапов, положенных рядком, соединяет его с берегом.
— Осторожно, — предупреждает Волков, и еще несколько матросов берутся за палки носилок.
— Стойте! Немедленно прекратите безобразие! — доносится сзади голос Сковинского.
Матросы смотрят на Волкова. Тот кивает головой. Носилки опускают на землю.
— Что за самоуправство? — кричит Сковинский. — Немедленно в палату!
— Товарищ военврач…
— Я не с вами разговариваю, лейтенант!
— Тогда не болтайтесь под ногами! — кричит и Волков.
Спор разгорается, переходит в перебранку. Спирт берет свое, боль затихает, и Михаил с интересом, посмеиваясь в душе, прислушивается к словесному поединку. Из слов Волкова он узнает, что «офицерская палата» — обыкновенный сарай с земляным полом, набитый ранеными. А на катерах и постель, и питание, и уход — лучше не надо! Сковинский постепенно сдается. Чувствуется, что противится он только из-за оскорбленного самолюбия.
— А как вы втиснете его в ваши люки? Там и здоровый человек кости сломает! Да и душно в каюте, а раненому нужен свежий воздух, — настаивает Сковинский.
— И это учтено, доктор, — отвечает Волков, умышленно подпустив «доктора» (докторов медицинских наук не так часто встретишь в полевом госпитале, а майоры и подполковники — на каждом шагу). — Видите вон тот тральщик? Команды на нем почти нет, комдив расположится в кубрике, а матросы переберутся в машинное отделение. Ясно? Тишина, покой, уют!
Сковинский неопределенно хмыкает и вдруг не без скрытого торжества заявляет:
— А как быть с обслуживанием раненого? Надеюсь, вы понимаете, что ему ни в коем случае нельзя вставать? Минимум — с недельку.
На лице Волкова растерянность.
— Это уже организовано, — спешит на помощь Жилин и торжествующе подымает над головой стеклянную «утку».
В толпе матросов приглушенный смешок.
— Где взяли? — спрашивает Сковинский.
— Мобилизовали, — отвечает невозмутимый Жилин. Сковинский берет сосуд в руки, рассматривает его, краснеет и гневно кричит:
— Как она попала к вам? Это моя «утка»!
— Скажи пожалуйста, неужто личная? Поди, еще и именная?
У Сковинского округлились глаза. Волков стиснул зубы, чтобы не расхохотаться. Только у Жилина самое невинное выражение лица. Норкин не выдерживает и хохочет. Уже не сдерживаясь, смеются Волков и матросы. Сковинский несколько секунд еще крепится, потом фыркает и тоже смеется.
— Только чтобы уход за ним был настоящий, — наконец говорит он, вытирая глаза. — Лично проверю!
Так и оказался Норкин на опустевшем тральщике Ма-раговского.
Ласковый солнечный луч настойчиво пытался пролезть под опущенные веки. Чтобы избавиться от него, Норкин шевельнулся и тотчас глухо застонал: волна боли обрушилась на раненую ногу.
— Что, товарищ комдив? — слышит Норкин чей-то знакомый голос и открывает глаза.
Над ним склонился Жилин. Лицо у него заспанное, измятое. На щеке заметен отпечаток пуговицы бушлата, который в эту ночь служил ему подушкой.
— Я тут задремал, — извиняется он. — Если что нужно, я в момент организую.
— Ничего не надо, Жилин, — отвечает Норкин и опять закрывает глаза. Как жаль, что все это сон… И горы, и мама, стоящая на крыльце…
— Может, нужда какая? — не отстает Жилин. — Тоже можем. Ребята ночью «судно» мобилизовали.
— Спасибо, Жилин, — сдерживая невольную улыбку, отвечает Норкин. — Вот попить бы…
— Чайку? Или молочка парного?
— Да где ты возьмешь молочка?
— Скажи пожалуйста, неужто уж и молока достать нельзя? Матросы-то без рук и головы, что ли? Ежели бы вы знали, как они инвентарь мобилизовали…
Норкин устал лежать на спине, шевельнулся и опять поморщился от боли. Жилин истолковал это по-своему, оборвал свой рассказ и сказал, подымаясь по трапу:
— Одним духом слетаю!
Где-то на берегу заливисто кричит петух. Ему отвечают второй, третий. Эта своеобразная перекличка растет, ширится, постепенно удаляясь от катера. Обыкновенное мирное утро на окраине провинциального городка. Норкин отчетливо представил себе маленькие домики, озаренные восходящим солнцем. Утренний ветерок чуть колышет занавески на окнах. Кое-где хлопают двери, и хозяйки, разомлевшие от сладкого сна, неторопливо приступают к своей большой незаметной работе.