Впереди — Днепр!

Маркин Илья Иванович

Ничего не понимая, Алеша понуро вернулся, лег на прежнее место впереди Гаркуши и Ашота, по команде Чалого так же резво вскочил и еще стремительнее побежал, вкладывая в этот бег все свои силы. И опять Чалый прокричал: «Убит, убит наповал!» — и вернул Алешу в исходное положение.

— Эх, ты! Разве так перебегают, — укоризненно, но без злости сказал Чалый. — Смотри, как нужно.

Он неожиданно резко шагнул в сторону, словно подломив ноги, плашмя рухнул на землю и сам себе нараспев скомандовал:

— Новая огневая позиция у куста. Короткими перебежками, вперед.

Он стремительно вскочил и, пригибаясь к земле, побежал так быстро, что Алеша даже не успел заметить, когда Чалый упал, отполз в сторону и снова побежал.

— Видал: коленца выделывает, —

одобрительно сказал Гаркуша и локтем толкнул Алешу. — А ты что же! Тоже, герой, на курсах пулеметчиков занимался!

Алеша даже не слышал язвительных слов Гаркуши. Оцепенев, он видел только сухопарую фигуру Чалого, его резвые ноги и худое, изрезанное морщинами лицо. Не обида, не отчаяние, а полное отрешение от всего окружающего охватило Алешу. Маленьким, беспомощным, совсем ни на что не способным чувствовал он себя и все так же, не отрывая взгляда, смотрел на Чалого, который перебежку проделал так, как не смог он, лучший бегун в своем селе и победитель многих школьных состязаний.

— Ну, вот. А теперь повторим, — шумно дыша, с бесхитростной улыбкой сказал Чалый и подал команду занять Алеше исходное положение.

«Пробегу, пробегу точно, как нужно!» — мысленно твердил Алеша и, услышав команду, вскочил, со всей силой рванулся вперед, упал на землю и, отчаянно работая руками и ногами, отполз в сторону.

— Мало, мало пробежал! — остановил его Чалый. — Такая перебежка все одно гибель. Фашисту и прицеливаться не нужно, ты рядом совсем. Повтори-ка снова.

И опять Алеша, злясь на самого себя, бежал, падал, отползал в сторону, но перебежка оказывалась то длинной, то слишком короткой, то отползал или медленно, или далеко, то вскакивал неповоротливо, и Чалый снова и снова возвращал его назад и приказывал повторить перебежку. Когда измученный и душой и телом в десятый раз возвращался Алеша к расчету, Чалый взглянул на его распаленное жаром лицо и неторопливо проговорил:

— Ну, хватит на этот раз. Смысл, кажется, понял. Бегать, вроде, с умом начинаешь.

Теперь настала очередь Ашота. Словно нетерпеливый конь, он не мог стоять спокойно и, не дослушав команды Чалого и, видимо, не чувствуя самого себя, побежал так неумело и смешно, что Алеша, всей душой сочувствуя ему, не мог удержать улыбки.

Но неудачной у Ашота была лишь первая попытка. Возвращаясь на исходное положение, он, казалось, переродился. Почернелое лицо его налилось гневом, яростно блестели огромные, словно без зрачков, глаза, движения рук и ног были резки и отрывисты, бледные губы сжались, и ниже острых скул нервно вздрагивали мышцы.

— Ух, кавказская кровь разгулялась! — с неизменной усмешкой сказал Гаркуша. — Не подходы — зарэжу!

— Разговоры! — оборвал его Чалый.

Еще трижды возвращался Ашот, с каждым разом проделывая перебежки все увереннее и спокойнее.

— Молодец! Молодец! — подбадривал его Чалый. — Еще побыстрее отползай и пулей вскакивай. Тогда ни один фашист тебя не достанет!

Последним бежал Гаркуша, и, к удивлению Алеши, так бежал, что Чалый еще при первой попытке одобрительно сказал:

— Сразу видно, что послышал, как пульки над головой цвенькают!

Самодовольно улыбаясь, Гаркуша стал в строй и, опять толкнув Алешу локтем, прошептал:

— Это тебе не курсы кулэмэтные!

Разбитый, уничтоженный, боясь взглянуть на людей, возвращался Алеша с занятий. В голове складывались и мелькали десятки мыслей, и ни одна из них не была радостной. Проголодавшись за полдня, он с трудом съел обед и, когда расчет вернулся в свою хату, тайком выбрался на улицу.

На землю уже легли длинные тени, и в воздухе заметно похолодало. Из низины за деревней, где протекал ручеек, тянуло сыростью и прелью старых водорослей. От этого, так хорошо знакомого и волнующего запаха ранней весны у Алеши сладко защемило в груди, и память сразу же вернула его в родное Подмосковье, на берег Оки, где сейчас точно так же пахнет водорослями и подсушивает землю легкий морозец. Неторопливо и привольно, заливая пойменные луга и низинный лес, плывут помутневшие воды. В деревне тихо в эти часы, спокойно. Работа

в колхозе закончилась, и люди расходятся по своим избам. Мать кормит корову, Ленька, видать, прихорашивается, собирается на вечерку, Костя и Сенька сидят за уроками, а пятилетняя Люба, подражая им, старательно выводит каракули в своей дочерна исчерканной тетрадке. Все они дома, все спокойны, и только отец и он, Алеша, далеко-далеко от родной Оки, в чужих краях, на военной службе. Вспомнив отца, Алеша глубоко вздохнул. Скоро два года, как не виделись они, и в памяти Алеши отец оставался таким же, каким видел он его во второй день войны на вокзале в Серпухове, — молчаливым, сосредоточенным, о чем-то неторопливо говорившим с плачущей матерью и шершавой рукой ласкавшим их, окруживших его пятерых детей. В армии Алеша от отца получил всего одно письмо. Он писал, что находится на передовой, бьет извергов-фашистов, и наказывал ему, Алеше, бить фашистов беспощадно, бить так, чтобы они не только не дошли до их родного села на берегу Оки, но и были выброшены с нашей земли и навсегда были загнаны в могилу. Отец ничего не писал прямо, но Алеша, читая между строк, понимал, что он тревожится не только за его жизнь, но и за его службу, за боевые дела и страстно хочет, чтобы старший сын был настоящим воином.

«Настоящим воином! — прошептал Алеша. — А я? Какой же я воин! Даже перебегать не умею!».

От этой мысли Алеше стало горько и тоскливо. Он присел на березовый обрубок и по-стариковски опустил голову на руки.

— О чем грустишь, Алеша? — вздрогнул он от знакомого голоса и, привстав, увидел Сашу Василькова.

Комсорг подошел к нему и сел рядом.

— Куришь? — спросил он, доставая красивый, вышитый разноцветными шелками, кисет.

— Н… Н… Нет, — пробормотал Алеша и вдруг, словно вспомнив что-то важное, решительно добавил:

— А впрочем, давай закурим.

— Нет. Не стоит, — возразил Саша. — Раз не приучился курить, то не следует, ни к чему это. По себе чувствую. Я-то по дурости, чтобы казаться взрослым, курить начал, в сентябре сорок первого. Мне семнадцати тогда не было. Ополчение у нас в Москве собиралось. Ну и я пристал к ним. Такая злость на фашистов поднялась, не мог усидеть дома. Пришел в военкомат — не берут, в райком комсомола — тоже, говорят, рановато, ну, я прямо к отцу на завод и в ополчение с заводскими вместе. Вот, чтобы казаться большим, и начал я курить, а потом в привычку вошло.

— Трудно было вначале? — не зная почему, спросил вдруг Алеша.

— Очень! — прошептал Саша. — Ничего же я военного делать не умел. В школе-то мы на военном деле игрушками занимались, все чапаевцами лихими представлялись да из малокалиберки щелкали. А вот винтовку боевую, гранату настоящую и в глаза не видели. Ну, изучить оружие это еще четверть дела, а вот настоящее военное дело — это целая наука! Я как вспомню сейчас, каким, был, — затягиваясь дымом, улыбнулся Саша, — так смешно станет, просто не верится даже. Первый раз стрельнул из боевой винтовки и даже в щит не попал. Да что там стрельба! Какие-то перебежки, переползания несчастные и те были для меня настоящим бедствием. Хорошо, что в отделении ребята были настоящие вояки, всему научили. А на марше — мы же тогда, ополченцы, день и ночь маршировали — просто вспомнить стыдно. Пройду километров пятнадцать и выдохся. Ноги одеревенеют, руки, как плети, болтаются. Стиснешь зубы и только думаешь, как бы не упасть до очередного привала. А потом втянулся, и все пошло. А ты как? Трудно? — подняв на Алешу светлые, искристые глаза, тихо спросил Саша.

— Трудно, — признался Алеша.

— А ты знаешь что, — вплотную к Алеше придвинулся Саша, — ты самое главное, как тебе сказать-то, самолюбие вот это, что в каждом из нас есть, выбрось, совсем выбрось, забудь про него. Конечно, и стыдно, и обидно, когда плохо получается, по себе знаю, но ты перебори стыд этот, подави обиду в себе и учись, у всех учись: у взводного, у отделенного, у товарищей, особенно у фронтовиков, у тех, кто уже воевал. И не обижайся, не терзай себя сомнениями, обидами. Все это мелкое, пустое. Самое главное — воевать научиться, а тогда все пойдет!