Врач-армянин
Шрифт:
— Нелепости произносишь ты. Я просто говорю правду.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Я не навязываю тебе своих желаний.
После этих слов я, разумеется, должна была немедленно уйти. Настоящая женщина так и поступила бы. А я вместо этого начала дискуссию, мне хотелось настоять на своем, убедить его в своей правоте. А если бы я ушла, он понял бы, что теряет женщину. А когда я начала говорить, он стал воспринимать меня, как досадную зануду, скучную педантку.
— Может быть, ты вообще полагаешь, что с твоей стороны это нечто вроде подвига — любить меня? — Я не отходила от двери.
— А ты чувствуешь себя этакой миссионершей, просвещающей глуповатого
— А я для тебя — любовница-турчанка! Со мной приятно забавляться в постели, а женишься ты на какой-нибудь армянке с волосатыми щеками. Да, с волосатыми щеками, так и знай!
Как хорошо, что я была одета. Впрочем, если бы я была раздета или в его халате, я, наверное, не стала бы говорить ему такое. Вообще, если бы мы были без одежды, мы не завели бы разговор о стихах, о литературе, не стали бы листать книги…
— Уходи, — отчетливо произнес он, — забудь этот дом.
Я увидела, что он побледнел.
— Прекрасно! Ты видишь меня в последний раз! — Я быстро хлопнула дверью, сбежала вниз по лестнице, схватила перчатки, накидку и выбежала на улицу. Он не пытался остановить меня.
Но если быть откровенной, наши взаимные упреки заключали в себе определенную долю истины. Конечно же, он немного любовался собой. Конечно же, я готова была гладить его по головке, как тетя-учительница гладит послушного мальчика-ученика — «Молодец, мальчик, хорошо поешь по-турецки». Да, армяне кажутся мне слишком практичными, мелочными. Но я борюсь с подобными чувствами. И я не люблю, когда говорят о «загадочной душе турка» и прочее. Меня раздражает все то, что принято называть «национальными чертами». Литература, живопись, музыка хороши тогда, когда они говорят не о достоинствах турок, французов или русских, но просто о людях.
Какие мы оба глупые и смешные. Я вспомнила, как мы обменивались колкостями. Конечно же, и он понял, как это глупо, смешно и пошло. Завтра Сабри принесет мне записку…
80
Записки нет. Дома не сидится. Предупредила Элени, чтобы она не отлучалась; я должна получить важное письмо. Она понимающе закивала; заверила меня, что никуда не пойдет.
Я поехала к Сабире.
Держусь хорошо. Но мне показалось, что я, сама того не желая, жду от нее участливых расспросов вроде — «Что-то случилось? Что это с тобой? Ты не больна? Тебя кто-то обидел?» А я бы в ответ отнекивалась и говорила, что все в порядке. Однако Сабире ни о чем не спрашивает. Болтаем о тряпках, немножко сплетничаем. Да нет, я вовсе не притворяюсь спокойной, я в самом деле спокойна.
Может быть, я и не влюблена в Мишеля. Да, я ждала любви. Но зачем внушать себе, что первый же понравившийся мне человек — это моя великая вечная любовь? Зачем искусственно взращивать в своей душе подобные нездоровые чувства?
81
Да, я рассуждаю вполне здраво. Возможно, мне все-таки свойственна некоторая странная рассудочность. Но, конечно, я нетерпеливый, несдержанный человек. Мне хочется пойти к Мишелю. Что это? Любовь? Капризы, порожденные скукой и однообразием моей жизни? Я просто не умею сдерживаться, терпеливо обдумывать, взвешивать. Мне чего-то захотелось, и вот уже я спешу исполнить свое желание. Я знаю, что я пойду к нему. Я уверяю себя, что, может быть, еще и не пойду; может быть, всего лишь постою у его дома. Но я сама знаю: это все пустые уловки. Господи, хотя бы пришла записка! Нет, не потому что я так уж хочу увидеть его; просто это избавило бы меня от лишнего унижения. Я допускаю даже, что если бы Сабри принес записку, я бы не пошла. Не пошла бы именно потому, что меня приглашают. Назло не пошла бы?
82
Записки нет. Пойду.
83
Пишу и краснею. Не знаю: плакать, смеяться или стыдиться собственной глупости?
Решилась. Пришла. В четверг, в три часа — его свободное время. Как хорошо, что он дал мне ключ. Пока открывала дверь, думала, а может быть, его нет дома; просто побуду в его комнате и уйду. Может быть, оставлю записку, а может быть, и нет. Что написать? Внезапно пришла в голову хорошая честная мысль: я напишу в записке правду; напишу, что мы оба неправы, что мы оба вели себя смешно и глупо. Я для того и пришла, чтобы это сказать или написать. Так я сама для себя оправдала свой приход.
Тихонько вошла. На первом этаже — тишина. Сабри отсутствовал. Мишеля тоже не было. Я решила подняться на второй этаж. Стала подниматься по лестнице. Мне показалось, я слышу голоса.
Я стояла на верхней ступеньке, когда он вышел из спальни. Я поднималась тихо, но деревянные ступеньки все равно поскрипывали.
На нем был распахнутый шелковый халат. И эти короткие штанишки в обтяжку — он говорил, что это на американский манер, американцы называют это, кажется, — «трусики-плавки». У него были стройные ноги, ему такие плавки шли.
Когда я увидела его, я невольно обрадовалась. Все стало казаться легким и простым, было так радостно видеть его. На его лице тоже невольно появилось выражение радости. Но и некоторого замешательства. Затем лицо его сделалось серьезным.
— Здравствуй, Наджие, — сказал он серьезно.
— В прошлый раз мы оба были неправы, — тихо сказала я.
Признать саму себя неправой — не так-то просто. Но, как правило, никто не ценит этого твоего признания. Твой собеседник эгоистически желает, чтобы ты признала его правоту. Черкесские брови Мишеля дрогнули, взгляд чуть помрачнел, но я мгновенно поняла, что он не захочет признать себя неправым. Это было ясно и по тону, которым он произнес:
— Не будем говорить об этом.
Я шагнула со ступеньки в коридор. Он сделал движение руками, будто хотел остановить меня. И вдруг мною овладело чувство, кажется, прежде совсем неведомое мне — ревность. Я поняла, что он побоится остановить меня. Решительно — в несколько шагов — подошла к двери в спальню и распахнула эту дверь со словами:
— Кто у тебя?
Ситуация была банальной, слова — тоже, но надо было пройти и через это.
В спальне на постели сидела в непринужденной позе Сабире. То есть, ничего непристойного, одна лишь непринужденность. На ней была длинная черная юбка, ворот белой шелковой блузки расстегнут, холеная округлая шея обнажена. Хорошо еще, что она не сидела на постели с ногами. Но прическа была чуть растрепана. Перед ней на покрывале стояла вазочка. Сабире грызла соленый миндаль.
Что сделала я? Я… оглянулась. Мишель шел за мной, смущенный, немного сутулясь. Он улыбался сконфуженно. Сабире, конечно, сразу нашлась.
— Наджие, привет! — воскликнула она так доброжелательно и непринужденно, будто только меня и ждала. Я пыталась сообразить, насколько унизительна для меня вся эта ситуация.
Я повернулась, собираясь уходить. Я действительно хотела уйти и больше не возвращаться. Не знаю, сумела ли бы я впоследствии сдержаться и действительно больше не приходить в этот дом, но в ту минуту я и в самом деле твердо решила уйти.