Врачебная тайна
Шрифт:
— Это не я его, это он сам не усидел. Клуб ему не по зубам. Ленина уже неделю рисует, никак не нарисует! А еще комсомолец…
— А ты, значит, нарисуешь?
Я не стал объяснять, что любой советский художник Владимира Ильича рисует вслепую. Мой отец, например, за минуту. А потом, если надо, несколькими штрихами увеличив отдельные детали, превращает в портрет Дзержинского, при условии, что посторонних зрителей нет. Когда я впервые увидел репродукцию с картины Сальвадора Дали, где над клавишами рояля светится многократно повторенный портрет Ильича, первой мыслью было —
Мы с Серегой с усердием взялись за дело. Требовалось показать работу до тех пор, пока не явился Рубликов, и мы это сделали. Не только Ленин, вся стена была закончена — и знамя, и лозунг, все чики-пуки, как выразился бы старшина Атаманов!
Рубликов, которого обломали с выдачей нас, отозвал меня в сторону и пригрозил весело:
— Ну, пройдохи, устрою вам веселую жизнь, когда вернетесь. Будете морзянку по ночам долбить!
Когда он отчалил, я заметил Сереге:
— Долбить по ночам морзянку лучше, чем наряды тащить, где тебя самого задолбают. — Перепелкин выразил свое согласие.
Наконец солнце взошло! Нет, не небесное светило, — наше, местное. Вышла на работу Люция. От клуба увидел, как ее окружила мафия: Латусь что-то хохмил, судя по мимике, Десантура поджимал губы и делал масленые глаза, Бондарь, угадывалось, что-то гудел со своей приклеенной улыбочкой, тут же вертелся и Авинзон, словно один из гномов вокруг Белоснежки. И только Назар стоял немного в стороне и был мрачен, как отвергнутый любовник. А вдруг я угадал?..
Во время следующего перекура глазам предстала иная картина: люди с напряженными лицами возле морга. За кем-то из наших покойников приехали, догадались мы. Серегу привлекли на вынос гроба. Я из солидарности просился вместе с ним, хотел сказать даже, нам не впервой, но удержался. Мне велели остаться в клубе и заниматься своим делом.
Серега вернулся не скоро.
— В гараже был, — объяснил. — Со знакомым водилой, ну, тем, которому «уазик» в учебке помогал чинить, разговорились возле морга.
— Кого забирали?
— Шляхова. В том-то и дело… Знаешь, что я узнал? Оказывается, наш сержант, когда лежал в госпитале, в гараж частенько захаживал. И те водители, что отправились в мир иной немногим позже него, были его земляками.
— Хм! И что это нам дает? — задумался я. — Пока непонятно, но примем к сведению…
От части старой мебели из клуба было решено избавиться, мы с Серегой подняли ее на борт грузовика. Вполне приличную тумбочку Гоменский оформил на себя. Ее погрузили в «уазик», чтобы отвезти в служебную квартиру начальника отделения. Водила остался в машине, самое трудное доверили нам с Серегой. После гипсового Ленина нести тумбочку было уже не страшно.
Нас встретила на пороге девушка оригинальной наружности. На приплюснутом носике — папины веснушки. Голубенькая маечка с фирменным лейблом открывала загорелые литые плечи, которые очень захотелось погладить. Явно в зоопарке тигру не докладывают мяса, а нам — брома!.. Дочка Гоменского, подумалось мне, любит покушать и склонна к полноте. Какой-нибудь пустяк, легкая беременность, и она превратится в колобка. Однако шкодливый нрав сохранит при любых габаритах. Справится…
Юная мадам сразу принялась командовать:
— Сюда проходите. Вот здесь поставьте, пожалуйста.
Квартира у майора была двухкомнатная, тумбочка отправилась на половину дочки. Правильно, должен же папа что-то с работы принести!.. Где у них мама, я пока не понял.
— Лиза! Напои молодых людей чаем! — из другой комнаты крикнул майор.
— Вы будете чай? — стрельнула по нам озорными глазами распорядительница.
— А покрепче ничего нет? — спросил я. Девушка тут же заложила меня отцу:
— Папа, они спрашивают, нет ли чего покрепче?
— Покрепче я бы сам не отказался. Да где взять?
Я хотел было сказать, что в Мирной, например, для этого шинки имеются, но прикусил язык.
— Вино у нас только нарисованное, — вздохнула Лиза, указывая на натюрморт, висящий на стене, когда перебрались в кухню.
— Нарисовать мы и сами можем, — вздохнул я в ответ и отрекомендовался: — Мы с коллегой — художники.
— Правда? — Девушка округлила глаза, тут же исчезла из кухни, вернулась с листом бумаги и коробкой цветных карандашей. — Нарисуйте мне жирафа!
— Почему жирафа? — спросил я, принимая бумагу и карандаши.
— Он большой, ему видней. Я буду с ним советоваться.
«Наутилус помпилиус», — вспомнился Илья Муромец.
— Такой на одном листе не уберется, — втянулся в абсурдный разговор я. — А советоваться нужно с папой.
— Не хотите жирафа, нарисуйте философский камень.
— А камень для чего?
— Все его ищут, а у меня уже будет.
— Камень я могу из-за пазухи достать. Держу на всякий случай. Мы же в армии…
В кухню вошел Гоменский:
— Они такие прикольные! — сказала дочка папе про нас, словно видела перед собой двух клоунов. Майорской дочке все солдатики казались забавными. Я узнавал в ней самого себя — подростка в гостях у дядьки. Тогда мне все солдаты тоже казались славными парнями, готовыми по-доброму услужить.
— У вас чайник убегает! — указал майор на плиту и вышел.
— Чайник убегает! — подхватила дочка с другой интонацией.
— Это не страшно, — успокоил я, поворачивая ручку на плите. — Плохо, когда солдат срочной службы убегает…
Пока девушка расставляла чашки, выкладывала печенье, конфеты, а Серега разливал чай, карандаш у меня забегал по бумаге. Лиза Гоменская не спрашивала, что же я в итоге рисую — жирафа или философский камень, но с интересом поглядывала на меня. Что и требовалось.
Майор зашел ко мне за спину, глянул на рождающийся рисунок и с загадочной улыбкой — на дочку.
— Ну, кто там, кто? — не выдержала она и вскочила с места. Я дунул на листок и подал ей ее портрет.
— Ничего себе! Как здорово! Я думала, вы прикалываетесь насчет рисования…