Врачебная тайна
Шрифт:
— Гы-гы, — усмехнулся он. — Сгущенкой тут тебя итак закормят.
Слышать такое было дико, но он оказался прав. Впоследствии я убедился, сгущенное молоко давали на полдник почти каждый день. Просто сказка!
Ночью я проснулся, как Штирлиц, потому что дал себе такую установку. Пошел в туалет, типа приспичило, опасаясь, как бы не проснулся и не увязался за мной «хвост» — Илья Муромец.
Войдя в кабинку, стал рассматривать пачку, прислушиваясь одним ухом, не принесет ли кого нелегкая следом? Вроде было тихо… Обнаружил десять цифр, написанных шариковой ручкой, видимо, второпях, — цифры плясали. Что они означали?
А поутру мне было видение. Точнее, не так. Утром мне во второй раз предстало видение. Впервые это случилось приблизительно год назад. На призывной комиссии я об этом не сказал, на всякий случай… Гостил тогда у дяди Васи на даче в Подмосковье. Ничего особенного: играл в бадминтон с племянницей на задворках. На центральной улице в это время к соседям свадьба прикатила. Кто дядькины соседи, я не знал, но, судя по тому, что дядька сам человек не маленький, то и соседи, вероятно, не последние люди. Тут, на Киевском шоссе, все сплошь старые дачи, каждая — с историей…
Конечно, выпили бы — познакомились с соседями, а это было неизбежно, попадись мы им на глаза. Приставать стали бы, рог всучили: «Пей до дна, пей до дна!» Племянница — несовершеннолетняя, ей всего семнадцать с половиной было тогда, пришлось бы мне за двоих отдуваться. Надька, конечно, рада была бы помочь, да я бы не позволил. И зачем мне это новое знакомство? Мы, люди искусства, помня о своей будущей громкой славе, должны быть разборчивы в выборе приятелей. Если у соседей, допустим, дочка, так стала бы потом, когда ко мне придет она, громкая слава, а такой момент, конечно, уже не за горами, сочинять, будто у нее ребенок от меня! А если у соседей сын, даже страшно подумать, что он мог навыдумывать! Алла Пугачева небось тоже жалеет, что когда-то знакомилась со всеми направо и налево?
Да и вообще, с зеленым змием надо быть осторожным. Он лопает всех подряд, без разбора, как интеллигентов, так и пролетариев. А наш брат, художник, для него и вовсе деликатес вроде устрицы или трюфеля… Пока из подъехавшего транспорта растекалась свадьба, мы с племянницей спокойно гоняли волан. Отступая, я оступился и шмякнулся спиной на мягкую траву возле соседской калитки. Смех, шутки! Тут калитка отворилась, и появилась она. Мама дорогая! Эти глаза, этот взгляд, эту улыбку долго не мог забыть! Да вот беда, красавица была безобразно одета. Ее черные вьющиеся волосы украшал венок с короткой фатой, тонкую фигуру облегало, расширяясь от бедер, белое платье. Словом, на ней было облачение невесты. То есть никаких шансов. В руке, на которую была надета белая перчатка до локтя с открытыми пальцами, девушка держала дымящуюся сигарету. Наверное, чтобы покурить, она и спряталась от гостей, — неудобно, невеста все-таки. На меня, валяющегося у ее ног с улыбкой до ушей, ракетка в одной руке, воланчик — в другой, она посмотрела так, будто поцеловала — глубоким, страстным, порочным поцелуем!
Я почувствовал себя готовым позволить, чтобы ее имя связали с моим, если только это будет небезосновательно, черт с ним!.. Из-за забора, который являлся тут отдельным произведением искусства, но не о нем речь, позвали:
— Мариночка! Где ты, моя муза?!
— Иду-у! — пропела дива слегка сорванным голосом, после чего, затянувшись, выпустила дым, уронила окурок тонкой дорогой сигареты на землю, затоптала маленьким носком белой туфельки, еще раз улыбнулась мне, мол, такая вот она хулиганка, и скрылась за калиткой, возвращаясь к тем, кто ее ждал.
«Муза? Идите к черту! — мысленно прокричал я им. — Это мне нужна муза, а не вам!» Но что было делать? Скорее поднялся с травы, пока Надька не заметила, какое впечатление на меня произвела соседка.
И вот теперь, лежа в койке, я открыл глаза от того, что в палате происходило какое-то движение, и увидел над собой то же самое видение, все в белом. Правда, на девушке были теперь не фата и платье, а белый колпак и халат, но лицо — то же самое. Или я не художник-портретист!
Девушка протягивала мне термометр.
— Градусник, — сказала она так, будто я был идиотом, и сам не мог сообразить, что это. И голос надтреснутый, придававший ей привлекательности, я узнал!
— Люся! Какая в последний раз была средняя температура в отделении? — спросил Илья Муромец, явно заигрывая с девушкой.
«Люся? — подумал я. — Почему Люся? Она же Мариночка!»
— Могу сказать только про сегодняшнее настроение, — не полезла за словом в карман Люся. — Оно шкодливое.
Я слишком поспешно протянул руку за градусником, коснулся ее руки, понял, что у меня не глюк, и есть надежда, что видение на этот раз не растает. Более того, я смогу видеть девушку постоянно до тех пор, пока Гоменский не попрет из госпиталя.
В этот момент я даже не связал никак свое видение с происшествиями в учебке, не вспомнил, что ради Люции, в общем-то, и перебрался сюда. Дошло только, когда она отошла от меня.
Когда Люция позже собирала градусники, я силился снова встретиться с ней глазами, но сердцеедка, протянув руку за термометром, и не взглянула на меня. Новенький ее не заинтересовал. Мы для нее, наверное, все на одно лицо, — подумал я, — кроме тех, кто завоевал право быть замеченным на фоне безликой массы, — старосты Латуся, Десантуры и иже с ними… Я уже ревновал?
Идя умываться, слышал, как она гремит чем-то в процедурной, расположенной рядом с кабинетом Гоменского. Топая на завтрак, прислушивался к ее голосу в той же процедурной, он волновал меня. Возвращался из столовой, она чему-то смеялась. Этот смех задевал за живое. В приоткрытую дверь увидел, что ей улыбается сальной улыбкой Латусь. Убил бы гада!..
Едва я дошел до своей койки, находясь под впечатлением, никого не видя, кроме, мысленно, ее образа, как услышал скрипучее гудение с соседней кровати:
— Ну что, созрел?
Очнувшись, увидел Бондаря.
— Ты что, меня сосватать кому хочешь? — спросил его в ответ.
— Гы-гы! Для работы созрел, спрашиваю?
— Она дураков любит. Я тут при чем?
— Хочешь сказать, шибко умный?
— О! Знаешь, сколько раз меня об этом спрашивали в учебке? Может, не зря? Особенно один сержант, ныне покойный. Но, это не я его так… — Балабольство мое вылилось в черный юмор.
— А кто? — заинтересовался Бондарь.
«Я бы сам хотел это узнать», — подумал я, но озвучил известную версию: