Враг народа
Шрифт:
Федор взял хлебный шарик, положил на ладонь и пал перекатывать с края на край.
— Пожить… Помнишь, мы были в Балтике или в Финляндии — ведь это тоже раньше, до революции, Россией было. С 17-го года начали они жить самостоятельно, без царя, как и мы. Мы пошли «социалистическим» путем, — через нужду, через ликвидацию миллионов людей: «бывших», интеллигентов, националистов, а они пошли с того же, как и мы, места, путем «капиталистическим», И что же мы, Федя, там видели? Крестьяне, рабочие жили, как нашим и не снилось: красивые дома, удобные вещи, сытость, культура, народ довольный, хорошие дороги, станции, фабрики — и все это без плана, без «руководства партии», без жертв, без убийств. Как тут не засомневаешься?
— А может, я не понимаю, Федя? Может быть! Но говорю с тобой, как с другом. Ждал тебя, вот как ждал! Наболело!
Федор продолжал сидеть молча и снова катал шарик из хлеба.
— Может, тебе не интересно, Федя? Может, ты приехал порадоваться, встретиться, а я тебе душу выворачиваю? — опять спросил, садясь рядом, Василий.
Федор катал шарик и не отвечал.
— Что с тобой, Федя?
Федор поднял голову, как-то пристально посмотрел на Василия и тихо, даже странно тихо после горячей речи Василия, заговорил:
— Милый Вася, что я могу тебе сказать? Сочувствую и только. Все это и у меня, и у тебя, и у многих. Ты хоть отца, мать, семью имеешь, а я — один. Соня осталась, выйдет замуж, и будет ей не до меня.
Идет мир какой-то непонятной дорогой. Вот постигла мысль человеческая атомную энергию, а получилась атомная бомба. Кто знает, может быть, пожрет она и людей, и самое землю. А, может, и не пожрет. Может, принесет такие страдания, что опомнится человек и наведет порядок. Через страдания очистится, как говорили раньше. Родились мы, — казалось бы, жить нам и жить, радоваться солнцу, зеленям, любви, детям, а мы — гибнем, убиваем других пли готовимся убивать. Кто-то из философов, кажется, Вольтер, говорил о «счастливом времени», когда но главе государств станут не короли, а философы. А что из этого получилось? Раньше философы дрались на словесных поединках, терпели поражения, умирали, умирали их философии, появлялись новые, а жизнь шла своим чередом. А сейчас ошибка философа-правителя стоит миллионов жизней, гибели государств, народов.
Человек от всего этого может спрятаться только в личную жизнь. Здесь, на Западе, это еще можно, и то не надолго, наверное, а у нас это давно — государственное преступление.
Если останется человек на Земле, если не погибнет, гели в мире жизнь имеет разумное направление — придет она, так или иначе, к такой форме, к какой должна придти. И будут тогда люди смеяться над нами, над нашими муками, как смеемся мы сейчас, например, над нелепостью религиозных войн — тогда тоже гибли люди, вся Европа горела в кострах еретиков. И кажется мне: победит ли коммунизм, победит ли западная демократия — мир все равно когда-нибудь придет к тому, к чему должен придти. Подумай, Пыл бы мир в таком положении, как сегодня, если бы победил Карфаген, а не Рим, или Наполеон, а не коалиция? Был бы! Может быть, советская власть или похожая на нее была бы не в России, а в Китае, Германии, во Франции, — это сути не меняет, суть в том, что к этой далекой, неизбежной форме жизни в наше время стремятся разными путями: нацизм через главенство одной «высшей» расы, коммунизм — через насилие партийной диктатуры — не диктатуры пролетариата, конечно, — чепуха! Демократия — самотеком, реформами. Первый путь — лопнул, потому что нес с собой неприкрытое рабство для остального, не немецкого человечества, возмутил народы. Остался коммунизм и демократия.
Кто победит — не знаю, Вася. Знаю одно — хочу жить, но жить негде. Ты говоришь: народ, народ!
Если ты думаешь о нем иначе, чем власть, значит, ты противник власти и подлежишь расстрелу. Я мало понимаю
Сейчас, чтобы жить, надо отказаться от жизни. А я, как и ты, не можем от нее отказаться, вот нам и тяжело. А посему — давай выпьем, Вася, сердцу будет веселей! — Федор стал наливать в стаканы. Рука его дрожала.
Хмелея, он бледнел. Василий же сидел красный, как после бани.
— Федюшка, друг мой, до чего же трудно жить стало! Я часто уже жалею, что и учиться в техникум пошел. Сейчас, чем меньше понимаешь, тем лучше.
— Может быть, ты и прав, Вася. Много отдал бы я сейчас за семью, да все как-то не получается.
— Ну, так я тебе и поверил. В Берлине, чай, бабы гак и бегают за тобой! Знаем тебя!
— Нет, Вася. Все это не то! Душа просит большое, а ей подсовывают приложение к двуспальной кровати. Где-то же есть «она»? А, Вася?
— Обязательно есть, Федя!
— Знаешь, как в песне, — хорошая эта песня, Вася:
«Жаркою страстью пылая, Сердце тревожно в груди, Где ты — тебя я не знаю, Но наша любовь впереди…»Василий басом подхватил, друзья обнялись и запели вместе:
«Далека ты, путь-дорога, Выйди, милая моя, Мы простимся с тобой у порога, Ты мне счастья пожелай…»С этой песней в тысяча девятьсот сорок первом году они ехали к фронту, на позиции.
— Эх, Федя! Вот только в песне и выльешь душу!
Пели еще. Все больше народные, тоскливые и печальные песни. Живет в русской песне вековая тоска, рожденная где-то при татарском иге, в дремучих лесах и в бескрайних степях. Многое переменилось на русской земле — дымят громадины новых заводов, тарахтят по полям тракторы и комбайны, а тоска в песне все та же.
И так же, как сотни лет тому назад плакал под песню удалой молодец, так же вдруг заплакал Василий и полез целоваться.
— Федя, друг мой сердечный! Только ты и есть у меня! Один ты понимаешь.
Вошел Саша. Улыбаясь, браво доложил:
— Все в порядке, товарищ майор: Карл устроен, накормлен, даже сто грамм получил.
— Молодец, Саша. Иди сюда — выпей с нами, — Федор протянул солдату свой стакан с водкой.
Саша покосился на Василия, но тот махнул рукой.
— Вы бы прилегли, а то утром к генералу идти.
— Правильно, Саша. Укладывай. Я на диване устроюсь.
Через пять минут в комнатах стоял богатырский храп, да ходил Саша, убирая со стола.
Глава шестая
— Входи, герой, входи.
Был генерал сед, широк в кости, красное лицо из-за седых нависших бровей казалось суровым.
— Здравствуйте, товарищ гвардии генерал-лейтенант!
Федор, свежевыбритый, в новом кителе, радостно смотрел на генерала.
— Здравствуй, герой. Рад видеть тебя, — генерал задержал руку, оглядывая Федора. — Все таким же молодцом — это хорошо. Извини, что вчера не принял, у нас, брат, заседания за заседаниями — днем учение, вечером мучение, — генерал любил говорить в рифму, подражая Суворову.