Враг под покрывалом
Шрифт:
– Две тысячи? Большие деньги. Ты не пробовал к городским ростовщикам обращаться?
– Боюсь, – признался Хардман. – Все об этом узнают. И она узнает.
– Деньги большие.
– Ты ведь можешь, Виктор. Я к тебе одному могу обратиться. Одному тебе верю.
Краббе лег, сложил на груди руки, точно покойник, уставился в затянутый паутиной потолок.
– Не так уж ты мне веришь. Не больше, чем я тебе.
– Ох, со всем этим покончено. Но пойми, я должен добраться до дома. У тебя есть деньги, я знаю. Ты мне рассказывал.
– Да?
– Да. Про долю от выигрыша в лотерею. Сам рассказывал. Друг твой выиграл главный
– Нэбби Адамс. Он теперь в Бомбее. Все мы уезжаем. Все покидаем Малайю. Мы ей больше не нужны.
– Слушай, Виктор, ради нашего прошлого. Деньги будут целы, как в байке. Все получишь обратно. С процентами, если желаешь.
– У меня нет денег. Я их отдал Фенелле. Они принадлежали ей точно так же, как мне.
– Все? – спросил Хардман.
– Все. Мне много денег не нужно. – Краббе так и лежал, медленно следя глазами за ищущим полетом осы, лежал на спине, со сложенными на груди руками.
– Ладно, – надулся Хардман, – если не хочешь помочь…
– Не могу, старина. Хотел бы, но не могу. Просто не могу, и все. Выпей еще джина.
– Я пока и не пил ничего. Как можно еще выпить?
– Да. Вроде Алисы. [59] Где ты, Алиса? – Краббе повернулся на бок, отвернувшись от Хардмана.
59
Хардман почти дословно повторяет ответ героини «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла на предложение выпить еще чаю.
– Ты пьян, Виктор?
– Не пьян. Мне просто погано. Просто не совсем хорошо. Заходи ко мне. В любое время. Всегда рад повидать старого друга. – На двух последних словах голос его угас.
В два часа пополудни в доме вновь стихло, деловито бегали пауки, жаба все так же прыгала по комнате, оса по-прежнему искала место для постройки гнезда, Краббе лежал, не спал, думал: «Неужели я в самом деле такая свинья? Есть деньги со страховки, делать с ними нечего. Это был бы дружеский поступок».
Он неловко приподнялся в поисках сигареты, думая: «Постелил себе постель, пускай там и лежит. Кстати, вспомнил, надо постель постелить. Лучше встать». Но остался лежать, слыша, как часы жизнерадостно маршируют к трем часам, к четырем, а вставать незачем.
К вечеру вернулся Хардман в праведном негодовании. Часть дня он провел в столовой полевых войск, прячась от острого взора ислама, мрачно попивая пиво. Встретился там с инчи Мат бен Анджином, который тоже прятался от острого взора ислама, не столь мрачно попивал пиво. Последний проинформировал Хардмана, что в офисе Краббе ждет чек па две тысячи долларов, на сумму страховки автомобиля, а Краббе до сих пор не позаботился за ним зайти.
Хардман ворвался в темный дом, повключал везде свет, ошеломив разбежавшихся по степам чичаков. Пошел в спальню, зажмурился от резкого потока света, открывавшего взору смятое постельное белье, разбросанные книги, бумаги, скачущих жаб, Краббе с широко открытыми глазами, с потемневшей щетиной, с еще больше растрепанными волосами.
– Какого черта?
– Ты когда-нибудь вставать собираешься? Давай поднимайся.
– Буду лежать, если захочу.
– Ты мне соврал.
– Что ты хочешь сказать – соврал?
– У тебя есть две тысячи долларов. Знаю. Страховка за машину. Мне сегодня сказали.
– Какое тебе до этого дело?
– Одолжи мне. Черт возьми, ты сказал, дал бы, если бы мог.
– Значит, ты будешь кругом со свистом раскатывать в огромном «ягуаре», а я пешком, что ли, должен ходить? Проклятье, старик, мне надо новую машину купить.
– Можешь взять напрокат, можешь ездить на рикшах. В любом случае, кажется, ты не очень стремишься куда-то попасть. Валяешься целый день.
– Это мое дело.
Хардман сел на кровать и сказал:
– Боюсь домой ехать.
– Ну и хорошо. Тогда тебе не нужны две тысячи долларов.
– Нет, нет, к ней боюсь ехать, в ее дом.
– «Дом» – двусмысленное понятие. Фенелла всегда говорила. Хочешь, тут ночуй.
– Ты чего-нибудь ел?
– Нет.
Но вскоре пришел Толбот и гарантировал, что никто с голоду не умрет. Он доставил в спальню скудный запас из буфета – сыр в банках, сардины, колбаски ассорти, концентрат куриного бульона «Брэнд», зачерствевший батон, банку мясной подливки, холодную баранью ногу, соус «Эйч-Пи» и солонку.
– Что с вашим поваром? – спросил Толбот, жуя, подбирая крошки хлеба.
– Мне больше повар не нужен.
– Где ваша ама?
– Ленивая сучка.
Позже вечером прибыл констебль полиции Картар Сингх в сопровождении двух друзей-сикхов. Краббе заявил, что больше не нуждается в полицейской охране, охранять больше нечего. Картар Сингх сказал, если сахиб не возражает, он по-прежнему будет его охранять, теперь с помощью своего друга Тейя Сингха, который потерял место ночного сторожа и вполне может спать здесь, как и в любом другом месте. Если сахиб не возражает против таких его слов, местечко теплое, и он будет очень признателен, если сахиб не станет сообщать начальнику полицейского округа, что в охране больше не нуждается. Мохиндер Сингх мрачно сидел, мысленно видя, как истекает кровь его жизни по мере ухудшения магазинной торговли, пока бенгальцы, тамилы и китайцы заключают жирные сделки, а в магазин Мохиндер Сингха ни один человек не заходит.
Вокруг постели Виктора Краббе пили пиво, ели сыр, послали еще за пивом. В конце концов Хардман лег на другую кровать и сказал Краббе:
– Виктор, подумай. Подумай, что это для меня значит. Я все тебе верну, до последнего цента.
Краббе прикинулся спящим.
18
Его поджаривали на медленном огне, барбекю из человечины. Джаганатан следил, как его поворачивают и поливают жиром, часто приговаривая: «Хорошие люди. Вы люди хорошие, я хороший. Все мы хорошие». Толбот сбрызгивал жиром костлявую тушу, выражал озабоченность, наконец, привел доктора, который издавал приятный запах спирта и рассуждал о гипертермии неизвестного происхождения. Слово «гипертермия» стало вертеться, подпрыгивать, точно снежный ком, катящийся с горы, и разбилось о черное зимнее дерево, обнажив каменную сердцевину, которая означала «огонь». Это, кроме того, означало, что она сунула в духовку кастрюлю на медленную готовку, пока они отправляются слушать скрипача, исполнявшего сонату Цезаря Франка. Она оживленно рассуждала о каноне в последнем такте, о циклической форме, критиковала неизбежную для неоклассицизма романтическую слащавость. Толбот заинтересовался слащавостью, процитировав пассаж из «Петра-Пахаря» о слащавости небес. И черпал ее ложкой в ожидании, когда из духовки вытащат гипертермическую миску. В миске лежал печеный краб.