Врангель
Шрифт:
И Науменко, и мы все, выслушав всё это, весело расхохотались.
— А право, молодец Вы, господин сотник, что так сделали. Это Вам делает честь. Генерал Врангель осознал свой промах. Но ему хочется только знать фамилию смелого офицера. И не бойтесь. Вам за это ничего не будет, — закончил с улыбкой полковник Науменко. Дивные прошлые времена, времена доверия, чести и полковой гордости…»
В мемуарах Петр Николаевич этот эпизод решил немного подправить. И признаваться в том, что напрасно полез в гущу боя, он тоже не стал.
По справедливому мнению Елисеева, в бою под Курганной Корниловский конный полк понес большие и, главное, бесполезные потери.
Федор Иванович признавал, что в словах Врангеля об отсутствии «духовной спайки» между ним и казаками было зерно истины:
«Генерала Врангеля
Все эти, казалось бы, маловажные факты были не в пользу его. И насколько он был поколеблен в своем первом и серьезном выступлении на поле брани гражданской войны, говорят его же собственные слова: „На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо сулила успех, не удалась“».
Елисеев вспоминает, как в станице Петропавловской, из которой к красным ушли почти все казаки (это была родная станица красного главкома Сорокина), Врангель приказал казакам Корниловского полка обмолотить оставшееся неубранным зерно «на выработанных процентных началах — одна часть в пользу работавших, а другая — в пользу станицы». Таким образом Врангель, очевидно, надеялся завоевать симпатии казаков.
Елисеев характеризует Врангеля как человека честолюбивого, но умеющего скрывать свои мысли и даже лицемерить:
«Как-то запросто, пешком и в одиночку, пришел в расположение полка наш начальник дивизии генерал Врангель. Командующий полком подъесаул Безладнов слегка заволновался, как при всяком посещении части высшим начальником. Но Врангель, приняв рапорт „о благополучии в полку“, пошел с нами по всем квартирам осмотреть сотни, приказав не тревожить казаков и ничего не говорить об этом, как не вызывать и сотенных командиров. Он хотел посмотреть полк таковым, каковым он есть в обыденной жизни, без официальной натяжки.
Втроем мы заходим во все дворы, входим в сараи, где стоят казачьи лошади, в дома, где живут казаки, и Врангель воочию наблюдает, как отдыхает полк. Он просит Безладнова говорить ему абсолютно обо всех нуждах полка, совершенно не стесняясь ничем, и говорить запросто, не по службе, а просто — „как равный равному“.
— Я сделаю свою дивизию самой лучшей из всех или же… уйду! — бросил фразу он. И Безладнов, человек совершенно бесхитростный и очень правдивый, „многое ему наговорил“… да так, что Врангель, от восторга за эту его казачью правду и прямоту, обнял Безладнова за талию и прижал к себе. Но я, как не имеющий права голоса, заметил, что генерал порой прищуривал глаза. Мне тогда казалось, что это он делал от удивления, как бы спрашивая самого себя — „откуда это появилось такое странное казачье дитя?“ — или чтобы скрыть свои мысли, которые возникали у него, слушая Безладнова, и <которые> выявили бы его глаза. Последнее оказалось правильным — он им остался недоволен…
Генерал Врангель просил уступить „хоть пару пулеметов другим полкам, ввиду изобилия их у корниловцев“. Безладнов запротестовал. Врангель его уговаривал. И странное дело: чем генерал мягче говорил, тем Безладнов больше дерзил. А потом, словно для того, чтобы прекратить этот ненужный разговор, Безладнов вдруг резко заявил:
— Я тоже хочу, чтобы наш полк был самым лучшим в дивизии! И мы свои пулеметы нигде не получали, а отбили их в боях… пусть сделают это и другие полки!
Разговор переходил в такую форму, что я ожидал, что Врангель вот-вот осадит строптивого нашего командира. Но Врангель только улыбался на это и при расставании благодарил Безладнова за всю его откровенность, обещая полковые пулеметы не трогать».
В дальнейшем Врангель воспользовался подходящим случаем и сместил Безладнова с командования полком.
По свидетельству всё того же Ф. И. Елисеева, жена Врангеля находилась рядом с супругом, заведуя санитарной «летучкой»: «Небольшого роста, скромно одета. Они оба часто посещают станичную церковь и ходят даже к всенощной службе. Мы же посещаем церковь очень редко». Казаки, выходит, были не столь набожны, как барон и его супруга.
Не одобряли они и жестокие врангелевские меры против мародеров. Елисеев пишет: «Генерал Врангель издает строгие приказы и за грабеж повесил одного черкеса, тут же, на площади. Мы удивились этому: грабеж, может быть, и был, но мелкий; и черкес грабил того, кто его ограбил; и это было так естественно. К тому же это был черкес. Их большевики разорили целыми аулами. Так зачем же казнить?! Отнять жизнь у человека из-за мелкого грабежа у большевизанствующих же крестьян? Практичнее — отправить виновного на фронт. В гражданской войне, одним „сухим приказом“ — не добьешься успеха». У рядовых и генералов была разная логика, и публичные казни мародеров не достигали своей цели. Казаки и солдаты сочувствовали жертвам подобных кампаний, а офицеры покрывали своих подчиненных. Кроме того, объективной причиной для мародерства служила постоянная нехватка в белых армиях продовольствия и теплой одежды. Врангелю не удалось искоренить мародерство ни тогда, в 1918-м, на Северном Кавказе, ни в 1920 году в Крыму, когда он уже стал главнокомандующим. Практичнее было бы не вешать уличенных в грабеже, а создавать из них своего рода «штрафные» роты и батальоны с обязательной отправкой на фронт в самые опасные места, чтобы мародеры искупили свою вину кровью. Такая мера помогла бы также очистить тылы от болтавшихся там бездельников. Однако ни Врангель, ни другие белые генералы ее никогда не применяли. Во-первых, это было не в традициях русской армии, где издавна практиковалось лишь три вида наказаний: телесные (для нижних чинов), арест и смертная казнь. Во-вторых — и это гораздо важнее — всегда существовала опасность, что «штрафники» перебегут к красным. Проблема организации охраны бойцов таких штрафных подразделений становилась трудноразрешимой, особенно учитывая малочисленность белых армий и ненадежность большинства их бойцов.
Елисеев описал и другой неудачный бой Врангеля: «…Рано утром 1 октября из штаба дивизии прискакал офицер-ординарец с приказанием от генерала Врангеля: „Корниловскому полку спешно, переменным аллюром, двигаться на станицу Михайловскую. Красные снялись ночью с позиций, оторвались от нас и отступили неизвестно куда“. Прочитав это, Безладнов мрачно произнес „прос-спа-али…“ и выругался грубо… В этот день наш полк прошел около 60 верст и не настиг отступавшую пехоту красных. И надо признать, что этот отход-маневр красных был хорошо продуман и отлично выполнен».
Федор Иванович описал одно из многих трагических недоразумений Гражданской войны, произошедшее на Синюхинском хуторе по дороге на станицу Урупскую:
«…К нашей колонне подошла мажара (телега. — Б. С.). С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать — откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному — в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут „на станицу“, т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, полупраздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной „по-азиятски“. Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:
„В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков“. И поперек этого донесения читаю надпись: „В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель“.
Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?
— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить… это ошибка, — продолжаю.
— Какая ошибка? — спрашивает, скорее, отвечает мне он. — Красные?.. Ну и… расстрелять! — добавляет Безладнов.