Враждебный портной
Шрифт:
В конце девяностых (накануне дефолта) обитавшему на оптовом рынке Каргину (на примере этого самого рынка) открылись две ускользнувшие от правителей России истины: бросовым давно стал весь мир – от африканских лачуг до лондонских небоскребов, куда ни бросайся, попадешь туда же; исправить бросовый мир способны идеи, но не деньги.
Единой, но бесконечно делимой сущностью бросового мира являлась неисчерпаемая, как атом или электрон, подделка. Через нее мир воспроизводил сам себя в слепоглухонемом (в смысле понимания будущего) режиме.
Но кто должен был трубно
Бросовый мир активно защищался, контратаковал – кастрировал опасные для него идеи задолго до достижения ими половой зрелости, «тушил» будущих гениев, как предсказывал великий Достоевский «во младенчестве». Стерилизованные идеи развлекали мир, как развлекали падишаха (опять этот падишах!) клоуны-евнухи. Бросовый мир, как серная кислота, растворял своих противников в тщеславии и бессмысленном потреблении. Он был непобедим до тех пор, пока люди хотели вкусно есть, сладко спать и быть известными другим людям.
Но они хотели этого всегда.
Следовательно, люди не могли изменить мир.
Изменить мир мог только Бог.
Только он мог трубно возвестить об этом и – без вариантов – вторично отправиться на крест. Но это было бы не просто повторение пройденного, а признание ошибки, то есть тупик. Поэтому бросовый мир ожидали Апокалипсис и Страшный суд.
Осознав это, Каргин резко успокоился.
Пережив в девяносто восьмом дефолт, избавившись от торговых точек на оптовом рынке, расплатившись с долгами, он занялся портфельными инвестициями, операциями на рынке ценных бумаг. Из пахучего матерящегося мира больших клетчатых сумок, грохочущих раздолбанных тележек, подмокших картонных ящиков с просроченными продуктами, фальсифицированного алкоголя и альтернативной (так она называлась) парфюмерии он перебрался в аккуратный мир офисов, чистых туалетов, услужливых секретарш, шипящих, как змеи, и плюющихся, как верблюды, кофе-машин, электронных бирж, законспирированных торговцев инсайдерской информацией, вороватых чиновников и продажных (можно наоборот) юристов.
Нельзя сказать, чтобы Каргин отчаянно преуспел в этом мире. Между игрой по-маленькой и по-крупному он всегда выбирал игру по-среднему. Это была беспроигрышная – как в материальном, так и в философском смысле – игра. В худшем случае проигрыш не превышал выигрыш. Мелочь давили, не глядя под ноги. Крупняк отстреливали из снайперских винтовок, душили шарфами, травили инновационными радиоактивными или генетическими ядами. Середина, пусть временами тревожно, но жила.
Сделав необходимые (теоретически до конца жизни должно было хватить, если, конечно, в мире сохранится денежное обращение, а инфляция не обрастет нулями) деньги, Каргин переместился из электронного фондового бизнеса на государственную службу.
Он сам не вполне понимал, почему вдруг презрел золотой принцип середины – не гнаться за большими деньгами и держаться подальше от политики, почему принял предложение давнего приятеля – заместителя министра промышленности и торговли – устроиться на небольшую должность в одном из департаментов этого министерства.
«Но ведь я не смогу тогда зарабатывать для нас деньги», – заметил Каргин приятелю, который исправно, но отнюдь не безвозмездно снабжал его информацией, на каком предприятии какой государственный заказ предполагается (после так называемого тендера) разместить. Дальше все было просто и абсолютно законно. Каргин опережающе скупал на фондовом рынке акции этого предприятия, а после получения предприятием госзаказа с выгодой их продавал.
«Я сам готов тебе заплатить», – снисходительно улыбнулся приятель, дав понять Каргину, что бонусы от продажи акций – отнюдь не главная позиция в перечне источников его доходов. Он объяснил, что должность хоть и маленькая, но важная. Вновь создаваемый отдел будет готовить экспертные заключения по перспективным проектам в швейной индустрии: какие поддерживать, а какие – под сукно. «Там должен сидеть мой человек, – сказал приятель. – Будущее отрасли и государственные миллиарды нельзя оставлять без присмотра».
«Миллиарды? – усомнился Каргин. – Откуда миллиарды, если нефть дешевеет?»
«Она будет только дорожать, – возразил приятель. – В России нефти осталось на двадцать лет. Потом – передел всего и вся. Но до этого момента истощения казны не предвидится. Они сейчас не знают, куда девать деньги. Красть? Уже некуда. Не пенсионерам же с сиротами, в самом деле, отдавать? Ты ничем не рискуешь. Твоя подпись будет не главная. Не понравится – уйдешь, держать не буду».
Каргин не ушел.
Что такое двенадцать тысяч триста десять рублей, искренне расстроился за пенсию двойника Каргин, я иногда столько трачу за день. Наверное, задумчиво посмотрел на приближающуюся к машине женщину с лицом симпатичной пожившей крысы, я должен предпринять нечто судьбоносное, чтобы пенсия у параллельного книжнопалатного лоха (так он определил общественно-социальный и духовно-психологический статус двойника) была не двенадцать, а… сто двенадцать тысяч, щедро отмерил Каргин. Только что я должен для этого сделать – свергнуть правительство, перенаправить деньги за нефть и газ в карман народа, отменить капитализм, восстановить СССР?
Глядя на неотвратимо приближающуюся, определенно знакомую, но пока безымянную и бесфамильную женщину, Каргин ощутил себя избранником судьбы, двухмерной, но, может, и двухмирной личностью, полупроводником, соратником несуществующего, как выяснилось, манекена из инновационного металлопластика.
Он недавно делал ремонт в своем загородном коттедже, и его восхитили трубы из металлопластика – белоснежные, гибкие и, как объяснил мастер, вечные. Они были превыше ржавчины, съедающей изнутри обычные сантехнические трубы. Так человек несостоявшегося коммунистического будущего был бы превыше всех без исключения отравляющих жизнь пороков. Сознание тоже можно было сравнить с системой сантехнических труб, по которым вместе с горячей (жизни) и холодной (смерти) водой летит забивающая их мерзость повседневного существования.
Сидя в машине, Каргин почти физически ощутил, как его персональная – проржавевшая, забитая житейским, служебным и прочим мусором, так что живое чувство едва просачивалось сквозь него прерывистой простатитной струйкой, – труба волшебным образом преобразилась. Внутри белоснежного металлопластика текли легкие и чистые воды обретенной надежды. Вот только… на что? Трубу можно было сгибать, направлять в любую сторону этой надежды.
Вместе с легкими и чистыми водами из прошлого в обновленное, освобожденное от мусора сознание Каргина притекли имя и фамилия идущей к машине женщины.
– Здравствуй, Надя, – вышел ей навстречу Каргин. – Ты все еще Звоник или у тебя сейчас другая фамилия?
Имя и фамилия женщины притекли из прошлого по долгоиграющим трубам. Но трубы хранили молчание – зачем Каргин назначил свидание Наде Звоник в сквере на Бережковской набережной перед стаканным офисом «Главодежды»? Здесь оркестр долгоиграющих труб держал паузу. Можно было, конечно, поинтересоваться у всезнающего Палыча, но Каргину не хотелось усугублять неуместную зависимость от водителя. Палыч в упор не разглядел возмутивший Каргина манекен. Но почему-то знает, зачем начальник встречается с Надей. Это никак не вписывалось в логику отношений между начальником и персональным водителем.