Времена оттепели прошли
Шрифт:
Однажды я выступал по телевидению, и мне потом сказали, что звонила какая-то женщина, кричала, что я из могилы кого-то выкинул, что меня надо поганой метлой гнать с экранов советского телевизора. Однако с дальними родственниками я потом подружился, даже помогал им какое-то время финансово. Я у них выкупал фотографии и документы отца, это тоже была финансовая помощь. Благодаря этому весь архив отца оказался у меня.
Мама никогда не рассказывала, как она познакомилась с отцом. Я вижу на фотографиях, что тогда она была совсем молоденькая. Не знаю, помогал ли он нам с мамой. Думаю, что немного помогал. Но мы жили с ней очень тяжело. Часто за день-два до получки нам просто нечего было есть.
Финская молочница, цирк Чинизелли
В нашем доме № 54, в квартире 54, был огромный общий холл – в нем на взрослом велосипеде я мог аккуратно делать круги. В холле имелся двухсветный зал с большими окнами и большими широкими подоконниками. Когда я уходил в школу, на подоконнике уже стояли кастрюли, кружки, какие-то ковшики. Утром приходила финская молочница (почему-то ее называли финской), которая привозила молоко в бидонах и разливала его в посуду на этих подоконниках, точно зная, кому сколько нужно. Для нас молоко наливалось в большую кружку – объем тары зависел от благосостояния семьи.
Деньги молочнице, я думаю, передавали заранее или потом. Но я до сих пор не понимаю, как эта молочница успевала подоить утром корову, потом сесть на поезд (метро и электричек тогда не было), доехать до Финляндского или Царскосельского вокзала, затем на трамвае – до Невского проспекта, плюс везти все эти бидоны на себе. Холодильников тогда еще не было, все брали молоко только на один день, максимум на два, и чтобы оно не прокисло, его выставляли между оконными рамами. А еще я не могу представить, что молоко стояло целый день и никто его не трогал – не украл, не выпил, не бросил в него ржавый гвоздь, не плюнул…
Помню, что на праздничных столах непременно стояли шпроты, всегда была черная и красная икра, ведь наш дом стоял напротив Елисеевского магазина, а икра была дешевая. В великолепных залах магазина к Новому году выстраивали пирамиды из бутылок, из мандаринов и апельсинов. И был еще второй отдел, так называемый колониальный, где продавали чай, кофе, запах которых я помню с раннего детства. Этот запах потом исчез, потому что и чай, и кофе стали продавать упакованными, а тогда насыпали и мололи в мельницах, и приготовление кофе дома тоже было – как ритуал. Но мы с мамой кофе никогда не пили – для нас это было слишком дорого.
Приятные воспоминания связаны у меня с цирком Чинизелли на Фонтанке. Это был первый каменный стационарный цирк России, один из старейших цирков страны. Он открылся в 1877 году, и его основателем был Гаэтано Чинизелли. Помнится, у них была своя касса в виде кибитки или маленькой расписной тележки, которая все время проезжала мимо нашего дома. И вся прелесть заключалась в том, что ее до Дома Зингера (теперешний Дом книги), а это две троллейбусных остановки от меня, везли или ослик, или маленький пони. И в этой тележке продавали билеты. Это тоже был своего рода аттракцион. Со временем и тележка, и ослики с пони исчезли. А на Славу Полунина, который пытался воссоздать этот аттракцион, все чиновники почему-то окрысились и быстро-быстро затоптали новоявленный Цирк Чинизелли. Теперь это опять просто «Цирк на Фонтанке». Но до сих пор я помню эти маленькие осколочки прежней жизни, этих неспешно вышагивающих по Невскому потрясающе статных красивых людей.
Я очень немногое могу рассказать о годах блокады, и то в виде легенды. Говорили, что в наш дом попала бомба. И у нас в квартире, в левом углу, исчез кусок лепнины, остальное потом восстановили. Но лично я, приехав из эвакуации, уже ничего не застал. Кстати, в Саблине, которое было под оккупацией, рождались дети от немцев, и их, бедных, как только ни обзывали и дети, и взрослые…
В 1953 году, когда помер Джугашвили, мне еще не было десяти лет, но казалось, что жизнь кончилась. Я помню мою оторопь, когда мама меня разбудила: «Валерочка, вставай, надо идти в школу». Какая школа, когда он умер? Но все-таки я пошел в школу. Помню, мы побили какого-то мальчика, который в такой день улыбнулся чему-то своему…
На Невском в это время разбирали рельсы, трамвай уже снимали. И там стояла огромная толпа, все ждали этого всемирного траурного гудка. Помню, рядом со мной стояла тетя, которая упала в обморок, когда наконец раздался гудок.
Одиночество и честность
В детстве у меня были книжки: «Маленький Мук», «Сказки братьев Гримм», Жюль Верн и еще какая-то книга с иллюстрациями Гюстава Доре, которые производили на меня жуткое впечатление. Я очень боялся этих иллюстраций, и когда мама уходила на работу, я оставался дома один, а осенью и зимой темнеет быстро, и я помню, что у нас был стол со столешницей, я под него забирался, и мне казалось, что если я ногами не буду касаться пола, то у меня есть шанс выжить… И я сидел так целый вечер и ждал, пока в двери клацнет мамин ключ.
Как-то раз мы шли в школу втроем с приятелями и увидели пожар – дым, пожарники в сверкающих касках, толпа народу. И мы опоздали в школу. Когда мы вошли, учительница Лидия Сергеевна почему-то стала вызывать нас из коридора по одному и спрашивать: «Почему ты опоздал?» Мне еще повезло, что я был самым последним. Кто-то из мальчишек сказал, что ключей не было и ему надо было дождаться маленькую сестренку. Второй про бабушку что-то стал рассказывать. И последним захожу я. «А ты почему опоздал?» – «Я с ними был». И Лидия Сергеевна поняла, что я – человек с чистой совестью: если Валера сказал, значит, так все и было.
Однажды я забыл дома тетрадку. Это не был тот случай, когда урок не сделаешь и притворяешься, что забыл тетрадку дома, а на самом деле я сделал урок, но действительно забыл тетрадку дома. Потом мама прибежала в школу с этой тетрадкой со сделанным уроком, а Лидия Сергеевна рассказала ей эту историю с нашим опозданием и успокоила маму, сказав, что она мне всегда верит.
Доверчивость
А вот еще несколько зарисовок. Я был воспитанным, или скорее воспитавшимся мальчиком, нахватавшимся хороших манер от бабушки. А еще я был честным и доверчивым, с ясными глазами. У нас в классе учился второгодник, а по тем временам второгодник – это уже как приговор. Я помню, мама всегда давала мне яблоко или другие фрукты, чтобы я употреблял витамины. И такое красивое было однажды яблоко, как сказочное, наливное, яркое-яркое, в крапинку. И этот второгодник (в жизни он, видимо, понимал больше, чем я) стал рассказывать, что у него есть братишка или сестричка, помирает совсем, просто рассказ Чехова, дай яблочко для больного ребенка. И я от сострадания к неведомому мне братишке или сестричке отдал ему это большое яблоко. Потом он вышел из школы, а я стоял почему-то у окна и видел его. И эта сволочь достала яблоко и начала его есть. А я подумал, ведь можно же было перейти площадь и там начать есть яблоко, чтобы я этого не видел. А ведь я его пожалел… Обида была безумная на самого себя, потому что я такой доверчивый дурак. Но у меня таких случаев было в детстве полно.
Еще одна история. Александринский театр, памятник Екатерине II, это был сад моего детства, где я гулял, перейдя Невский проспект. Тогда было намного проще перейти Невский. Незадолго до этого мама купила мне коньки снегурки. У них был завитой нос, поэтому на них можно было кататься даже по снегу, они не втыкались в него. Их надо было привязывать к ботинкам – там были веревочки или ремешки, которые я закручивал и потом затягивал палочкой, одной или двумя.
И тут подошел ко мне какой-то переросток и говорит: «Дай покататься на коньках». И тоже какую-то душещипательную историю стал рассказывать. Говорил, что только объедет памятник. А памятник Екатерине, он большой, круглый, за ним ничего не видно. «Я только туда и обратно». Короче, я отдал ему коньки. Он покатился. Я ждал и думал, почему он так долго объезжает памятник Екатерине. Для этого надо всего полторы или две минуты. Я пошел, заглянул за памятник, а там никого нет. Естественно, не было и моих снегурок, я даже не успел на них вдоволь покататься…