Времена оттепели прошли
Шрифт:
Еще помню, мама давала мне с собой завтраки, потому что буфета, наверное, в школе не было, но даже если и был, то не для маминого кошелька. Самое ужасное, что мама мне давала в школу теплое какао или молоко в бутылочке, укутывала ее, чтобы не остывала, но она, к сожалению, не понимала, что нельзя давать подростку в школу бутылочку от детского питания для грудных детей с делениями 50, 100, 150 грамм. И если бы кто-то увидел, что я пью из такой бутылки, то позора было бы – не оберешься. Поэтому на перемене я забирался под парту, есть-то хотелось – и это было каждый раз ужасное мучение. Я пытался несколько раз протестовать, но напрасно. Маме даже не приходило в голову, что я
А я понимал, что мама многого не может купить. Но мне очень хотелось дорожный велосипед, который стоил не то 57, не то 67 рублей – больше, чем мамина месячная зарплата. И, конечно, я осознавал, что просить бессмысленно. И когда мама на какой-то мой день рождения подарила мне этот велосипед, я не мог поверить своему счастью. Настоящий велосипед! Мой! И не надо ни у кого просить! А мама каким-то образом купила его, ведь она еще умела шить и, наверное, накопила на него денег.
А совсем в раннем детстве я так просил маму купить жестяного заводного мотоциклиста, который ехал по прямой достаточно долго. Стоил он семь рублей с копейками. И мама, видно, тоже долго откладывала на эту покупку. Наконец мы пошли, как сейчас помню, в магазин на угол Литейного и Белинского, и мама сказала: «Стой здесь». И пошла в кассу. А касса была, как трибуна. И тоже из мрамора, с острыми углами, и я от радости (а это была осень, и пол был мокрый) так раскатился на ногах к кассе, что не мог остановиться и со всей силы влетел в этот острый мраморный угол. Хлынула кровь. Мама схватила меня, повезла в детскую больницу Рауxфуса, которая называлась так по имени ее создателя, первого директора и главного врача – Карла Раухфуса.
Мотоциклиста, конечно, не купили. Помню, я заливаюсь кровью, а в приемной доктор осмотрел меня и спрашивает: «Ну что, будем зашивать?» Я как представил, что меня еще иголкой будут зашивать, так и закричал: «Не надо зашивать, не надо!» И ударился в истерику. Но меня все-таки зашили, и у меня до сих пор остался шрам на лбу.
Моя бабушка
Моя бабушка была удивительным человеком. Каждое лето она снимала… ну, домиком это не назовешь, сарай скорее – на Карельском перешейке. Это было такой ностальгией по прошлой, дореволюционной жизни, когда семьи на лето выезжали из Петербурга за город. Так вот, на этой «даче» я, будучи ребенком, подслушал ее разговор с мамой. Бабушка просила найти подлинные документы нашей семьи, которые хранились в храме Анны Пророчицы и Симеона Богоприимца на Моховой. Маме так и не удалось выполнить эту просьбу, зато позже это сделал я. Слава богу, храм не сильно пострадал от советской власти – там не было ни овощехранилища, ни спортзала. Там всегда стояли кульманы – это я видел в детстве, когда проходил мимо. Мама этой дорогой отводила меня в очаг. То есть в детский сад. Это общее название яслей и детских садов, местное словечко. Как «парадное» и «поребрик». Ну так вот, уже после смерти мамы, во время перестройки, я вернул этот архив, но только благодаря вмешательству Анатолия Александровича Собчака, с которым был хорошо знаком. До этого мне говорили, что бумаги хранятся в НКВД. Из архива я узнал, что все бабушкины дети – другого года рождения. Оказывается, бабушка переписала годы их рождения. По документам они были рождены уже при советской власти, а на самом деле родились в 1913-м, 1914-м и 1916-м годах. Она думала, что так обезопасит семью от «карающего меча революции», который мог их всех настигнуть из-за родословной. Но эти меры не помогли. Ее выслали из Петербурга, разрешив взять только то, что можно унести в руках. И она одна с тремя маленькими детьми оказалась в Вологде. Все это я узнал относительно недавно.
Что же касается «дачи», которую бабушка регулярно снимала летом, то она находилась в Териоки, теперешнем Зеленогорске. Это был бывший курятник – летом кур можно было держать в сетке на улице, и хозяева сдавали дачникам эти сараюшки, а люди были согласны на все, главное же – свежий воздух…
Бабушка долго жила с нами. Помню, как на Рождество, хотя слово «Рождество» не произносилось, бабушка нас с Леночкой, моей двоюродной сестрой, выставляла в коридор и преображала нашу комнату в квартире. И когда мы с Леночкой входили, это было чудо… В углу стояла огромная елка, к ней тянулись нити, на которых висели комочки ваты, кольца из золотой бумаги и звезды.
Из бумаги делали цепочку, склеивая отдельные кольца, – из украшений ведь ничего не продавалось. Игрушки частично были еще дореволюционные. У меня сохранилось несколько таких игрушек, остальные разбились. На стекло бабушка наклеивала вырезанные снежинки, а между оконных рам всегда клала вату, но самое потрясающее, что на эту вату она выкладывала рябину, заготовленную с ранней осени. В своей семье я всегда праздновал Новый год 25 декабря и тоже иногда клал рябину между рамами.
Наш дом № 54 находился на углу Невского проспекта, напротив Елисеевского и Александринки. Квартира тоже была номер 54. В дом входили не с Невского, а с переулка Пролеткульта, а теперь – с Малой Садовой. До революции эта пятикомнатная квартира вся принадлежала бабушке. А потом нам оставили лишь одну комнату, как и остальным соседям и многим другим петербуржцам. В домах, фасады которых выходили на Невский, квартиры состояли из восьми, десяти или двенадцати комнат, а у нас дом был подешевле, но имелся и парадный, и черный вход.
После катастрофы (революции) все изменилось. Даже бабушкины дочери стали комсомолками, ворошиловскими стрелками. И бабушке, я думаю, было горько на них смотреть и вспоминать, что все они из рода князей Шаховских. Бабушка очень расстраивалась, ведь все ее дети родились до катастрофы. У нее было четверо детей, выжили только трое – моя тетя Наташа, дядя Володя и моя мама, Тамара. Впоследствии я разобрался с родословной бабушки, и выяснилось, что она действительно урожденная княгиня Шаховская.
А фамилия моей мамы Силивоник. Моя дочка, которая работает в Эрмитаже, подняла все амбарные книги «Весь Петербург» и нашла только одну фамилию Силивоник на Васильевском острове. Я смутно помню, что эта странная фамилия была связана с бабушкиным братом, моим двоюродным дедушкой.
Дедушка, кажется, был гусаром, но бабушка, напуганная тридцатыми годами, когда ее с детьми выслали, ничего о нем не говорила. Было несколько чисток, когда выселяли поочередно дворян, священников, бывших офицеров, их просто выметали из города. Потом был 1936 год, страшный 1937-й, 1938-й год. Бабушка тогда жила с детьми не то в Вологде, не то в Костроме. И ей пришлось работать маникюршей при городской бане, потому что у бабушки никакой профессии не было, а рабочие и крестьянки тоже заботились о «красе ногтей». И она продолжала носить фамилию Шаховская.
В документах, которые я нашел в архивах благодаря мэру Анатолию Александровичу Собчаку, было написано, что моя бабушка – Елена Вениаминовна (потом она стала Васильевной) Шаховская. Интересно, что в актах о крещении ее детей крестными родителями были почему-то люди с грузинскими фамилиями: Чавчавадзе, Дзевилиани, еще какие-то.
Конец ознакомительного фрагмента.