Время ацтеков
Шрифт:
– Но, бля, за такие шутки надо наказывать, – рычит он.
– Ее напичкали насильно? – спрашиваю я.
– Нет, – пожимает он плечами. – Я предполагаю, что ей заменили дневную норму чем-то более сильнодействующим, что по объему выглядит как обычный… эээ… суточный рацион.
– Это я, – внезапно каюсь я.
– Это все я, – вздыхаю я.
– Я рассказал ей про это и убедил, что антидепрессанты вполне себе полезная вещь.
– Знаю, малыш, – кивает он.
– Осталось выяснить, какой засранец поменял ей лекарства и подсунул записи, которые сподвигли ее на то, чтобы вышибить себе сердце, – продолжает он.
– Само же дело о самоубийстве закрыто, малыш, – говорит он. – За отсутствием, бля, состава преступления.
– Потому что в ходе расследования столько дерьма всплывет, что мы оба в нем утонем, мон амур, –
– Ты как легавый, а я как человек с репутацией в ученых кругах, – говорю я.
– Так точно, – козыряет он, но мы оба не смеемся.
Я наливаю себе еще кофе. Внезапно понимаю, что он еще от Светы остался. Становлюсь на карачки и под сочувственные прихлопывания по спине блюю в мусорное ведро. Блевотину спускаю в унитаз, мою ведро, умываюсь сам и плачу.
– Начнем с нас, – начинаю я, снова усевшись. – Где гарантии того, что это не сумасшедший легавый сунул своей жене записи с порнухой, где фигурирует ее дружок? Чтобы и ей отомстить, и дружку?
– Я любил ее, – спокойно, потому что это вполне предсказуемая версия, говорит он.
– Не доказательство, – говорю я. – Ты вполне мог рассчитывать на то, что после этого она просто вернется от меня к тебе.
– Кстати, записи, – отдает он мне кассету и несколько снимков.
– Оригинал, – говорит он, – завтра проверь.
– Ты отдаешь мне улики, – говорю я, – улики, которые вполне могут быть против тебя.
– Порасспрашивай свою подружку, с которой ты так славно кувыркался, – пьет он кофе с закрытыми глазами, – что да как? Может, она сумеет тебе объяснить, как это у нее пропало?
– Я спрошу, – спокоен я.
– Но давай выясним насчет тебя.
– Почему не тебя? – спрашивает он, и я закатываю глаза, после чего мы оба смеемся.
– Я знаю, что это не ты, – говорит он, – потому что, как и всякий ревнивый полудурок…
– Если ты ее ревновал, почему не трахал? – спрашиваю я.
– Все не так просто, – хмуро отвечает он.
– Если бы это сделал я, – объясняет он.
– …то запись вашего последнего разговора, – говорит он, – я бы приобщил к делу, и ты бы сел лет на семь за «доведение до самоубийства».
– Откуда… – начинаю я, но умолкаю.
– Ага, – говорит он, – люди, когда влюблены, способны на все. Особенно мужья-рогоносцы.
– Особенно влюбленные мужья-рогоносцы, – вздыхает он.
– Тут была прослушка, – говорит он.
– Поэтому я с первого дня знал, что не ты ее грохнул.
– Но ты рисковал, – говорит он.
– Потому что она до последнего не знала, кто из вас умрет, я это знаю, потому что знаю Свету.
– До самого последнего момента.
– И если бы она решила убить тебя, – тихо признается он.
– И пришла потом ко мне и рассказала бы все, – продолжает он.
– То я сделал бы все, чтобы замести следы, – признается он.
– Я хочу, чтобы ты знал, – мучительно долго для себя говорит он.
Мы слушаем запись. Мой и Светы – наши, но уже прибитые гвоздями к пленке – голоса перекидываются фразами, как шариком в пинг-понг. Вернее, она сама с собой перекидывается, а я так. Иногда приношу шарик, когда тот покидает территорию стола.
«…Он мне вдул, когда мне было всего пятнадцать. Представляешь? После вечеринки, где собрался весь наш дегенеративный класс. Боже. Там было мальчиков пять, которым я нравилась, но все они боялись ко мне подойти, потому что я была красивая. Чересчур. Поэтому меня трахнул старший брат одноклассницы. Ночевала я там же. Вот так. В первый же вечер. Ну, должна же я была поступить как блядь, если меня все так называли? Мы и сошлись и через полгода поженились, – рассказывает она. – Но в тот вечер… Никакой боли, ничего. Он просто скользнул в меня. Раз. И все. Ого-го. Я подумала, ну и н у, когда эта штука в меня попала… Но, знаешь…»
Мертвая Света присаживается рядом с нами на стол, и мы оба невольно любуемся ее обнажившейся ляжкой. Мы все молчим, и тихо плачет уже он.
– Говоришь, любил, но по-своему? – спрашивает он.
– Ну, да, – смотрю я в стену.
– Ну, хотя бы нравилась? – спрашивает он.
– Да, – честно отвечаю я.
– Так отомстим за нее, – хрипло предлагает он.
– Раз уж мы ни хрена не смогли сделать для этой женщины, пока она была жива… – говорит он.
– Так давай отдадим долги ей мертвой, – предлагает он.
Мне плевать на Свету. Но бывает так, что ты чувствуешь – нужно рассчитаться. Иначе покою не дадут. Света мягко кивает, и ее подбородок склоняется к развороченной груди. Я говорю:
– Я в доле.
«…Света, милая Света, что мы знаем об ацтеках? Нет, я спрашиваю тебя, что НА САМОМ деле мы знаем об ацтеках, а не что за чушь об этом великом племени-народе известна нашим так называемым ученым, которые всю жизнь тратят на протирание штанов в библиотеках, а сами не удосужились ни разу побывать на родине ацтеков? Да-да, я намекаю на нашего с тобой общего приятеля, который забил свою башку ненужными цифрами, выводами и так называемыми фактами. Я скажу тебе одно, милая, – и ты поймешь меня, потому что ты уже в их рядах, – нельзя понять, что это такое, не испытав Чувств ацтеков.
…Пойми то, что они Чувствовали, и ты поймешь народ. Рассуждайте сколько угодно о новшествах в армейском деле, введенных этим кошмарным монголом, но до тех пор, пока вы не промчитесь по степи без края, по степи-морю, не закружитесь головой от того, что небо и степь близнецы, близнецы-сестры, вы не поймете, почему Чингисхан покорил весь мир…
…Степью ацтеков, милая, было жертвоприношение. То самое, из-за которого недоумки-конкистадоры записали их в исчадия ада и дешевые романисты девятнадцатого века прославили Латинскую Америку местом, где идиоты прыгают вокруг онемевших от ужаса других идиотов – и все это с обсидиановыми ножами…
…Суть жертвоприношения не в обсидиане и не в ноже, не в топоре и не в булаве, суть лишь в одном – мрачной неумолимой жертвенности, которой исполнена сама жертва. Если этой готовности в жертве нет – будь она даже пленником или преступником, такая жертва лишена смысла. Да, их убивали, но это уже было не жертвоприношение, а обычная мясницкая…
…Господи, милая, люди годами ждали, чтобы их избрали для того, чтобы пойти навстречу Року, навстречу его игрушкам, богам. Девушки берегли себя, лишь бы их избрали для того, чтобы на рассвете, связанными, бросить в узкий колодец, полный мутной воды, которая расступалась перед ними и открывала прекрасную морду человека-ягуара. Юноши дрались за право лечь на камень, на котором они лишались сердца, и успевали еще увидеть, как оно трепещет и сжимается в скользких от подкожного жира руках жрецов. Дети мечтали о том, чтобы их отвели морозным утром высоко в горы и, напоив дурманящим напитком, оставили связанными в позе зародыша умирать в маленькой пещере от холода. Они шли навстречу судьбе, милая…
…Богам и судьбе не нужны жертвы, попавшие к ним в руки по оплошности этих жертв. Слишком уж невысокого мнения о Роке те, кто так думает. Стоит ему захотеть, как умрем все мы. Нет. Судьба жаждет от нас шага навстречу. Понимаешь? Ты должна ступить с края сама, и ТОЛЬКО если ты сделаешь это сама, край превратится в начало, а пропасть – в ступень в небеса…
Нужно лишь верить…
Верь своей Судьбе…
Верь ей…
Верь мне…
Верь…»
Мы пьем на кухне кофе – еще кофе, – и я вдруг ясно, как наступивший день, понимаю, что поспать не получится и сегодня. Женя улыбается мне призывно, и я чувствую, как бьет в мою голову кровь. Словно приливное море. А я, стало быть, побережье. Прибрежная черепушка, ха-ха. Я прижимаю Женю к себе, и легавый смотрит на нас с завистью. Пусть его. Я ввязываюсь в эту авантюру вовсе не для того, чтобы отомстить за Свету, у которой поехала крыша. Просто, разумно полагаю я, если кто-то хотел, чтобы она себя убила и этот кто-то есть на самом деле – а не в воображении трахнутого экс-муженька с ветвистыми рогами, – значит, этот человек может быть опасен. Маньяк какой-то, бля. Мысль об этом вызывает у меня днем и утром улыбку. Маньяки в наших краях редкость, да и детективы спросом не пользуются.