Время ангелов
Шрифт:
— Важна именно эта его серьезность, его страсть.
Нора вернула чашку на чайное блюдце.
— То, что вы мне рассказали, нисколько не убеждает меня в его серьезности. Он или сумасшедший, или развлекается за ваш счет.
— О, вы не понимаете, — сказал Маркус и чихнул.
— Ну вот, говорила же я, что у вас начинается простуда.
— Вы ошибаетесь.
Маркус приложил все силы, чтобы передать Норе впечатление — он льстил себя надеждой, что это мистическое впечатление — от встречи с Карлом. Пересказывая речь Карла он несколько изменил сцену — представил ее как здравый диалог между двумя братьями, в котором ему была отведена своя партия. Несправедливо было бы упрекнуть Маркуса в абсолютной лжи. Ведь пока Карл говорил, он действительно думал, как ответить, во всяком случае после того, как все закончилось, точно думал. А о том, что Карл его ударил, он умолчал решительно. Этот удар был чем-то чрезвычайно личным. Нора не поняла бы его смысла, истолковала бы упрощенно, как еще одно доказательство неуравновешенности Карла. А между тем удар этот должен был привести к просветлению. Более того, это был знак любви. Брат подарил ему жизнь, заставил ожить в тот миг, когда они оказались лицом к лицу. Любовь — вот имя этой близости.
Он не мог не согласиться, что чувство, его охватившее, не что иное, как влюбленность. Его так ошеломило красноречие Карла и так потряс этот удар, что он не сразу понял, что произошло. Но потом, на улице, в пронизывающем вечернем холоде, все его естество как будто изменилось. Он чувствовал сияние, словно сам излучал тепло и свет. Ему было хорошо, даже слишком хорошо. Глаза его сияли, губы сами собой расползались в глуповатой улыбке. Он не сразу осознал, что с ним, но потом ощутил, что это как-то связано с ударом. И только затем величественный образ Карла вырос перед ним и уже не отпускал его воображение.
Оказавшись у себя, в Эрл Коурт, он понял — все его тревоги рассеялись. Он обследовал комнату, как электрик, ищущий неполадки. Комната изменилась. Раньше ее как будто наполняла какая-то зловещая паутина, а теперь она исчезла. То, что затемняло свет, пряталось в углу, угрожало, — ушло. Маркус наполнил комнату радостью своего нового естества. Маркус и комната плыли над Лондоном, как веселый воздушный шар. Маркус стоял посреди комнаты и смеялся.
Значит, он не ошибся, надеясь, что искренний разговор с Карлом поможет кошмарам убраться прочь! Утихла даже его тревога об Элизабет. Бедная, невинная Элизабет, как бы она огорчилась, а может, наоборот, рассмеялась, если бы узнала, в какое грозное маленькое божество превратило ее воображение Маркуса! Его собственная слабость раздула этот образ, теперь вновь ставший соразмерным. Можно опять с разумной симпатией и нежностью думать и о ребенке, которого он когда-то знал, и о больной девушке, которую вскоре встретит. В обыкновенной череде совпадений ему привиделся заговор. Ну, действительно, почему Элизабет обязана соглашаться на встречу с ним в избранное им время? Она нездорова, и, значит, ему следует быть более тактичным к ней. Конечно, своим таинственным затворничеством Карл отнюдь не облегчает течение дел. Но у Карла, несомненно, тяжелый характер, да он и всегда был таким. Маркус лег спать, и ему приснился ласковый сон о ком-то добром. Этот кто-то был наполовину Карл, наполовину его младший брат Джулиан, столь обожаемый им когда-то в юности.
От этого нового озарения даже его отношения с Лео изменились в лучшую сторону. Маркус чувствовал, что в глубине его души зарождается тревога по поводу Лео. Но беспокоило его не то, что он, быть может, слишком эмоционально относится к Лео. Ведь он довольно часто проникался небольшой симпатией к тому или иному своему ученику, но всегда без труда справлялся со своими чувствами. Нет, совсем иное его беспокоило, а именно то, что Лео явно знает о его слабости. Маркусу не давало покоя подозрение, что Лео не только эксплуатирует его, но и делает это насмешливо, с холодным сердцем. Маркус очень тревожился, особенно после их последней встречи, как же он выглядит в глазах Лео. До некоторой степени он был готов к тому, чтобы его эксплуатировали, до некоторой степени даже хотел этого. На то и учитель, чтобы служить ученикам. Но Маркус боялся, что его достоинство под угрозой, а достоинство для него было вещью драгоценной. И еще он боялся всевозрастающего влечения к этому мальчику, усилившегося после недавних событий. Да, Маркус начал мечтать о дружбе с Лео, хотя и понимал всю бесполезность этих мечтаний.
И все же день спустя — после той приснопамятной встречи с Карлом — у него состоялся чрезвычайно ободряющий разговор с Лео. Лео позвонил в Эрл Коурт, а потом зашел. Он принес, к большому удивлению Маркуса, триста фунтов, стоимость иконы, и положил деньги на стол. Маркус спросил, откуда деньги. И тут Лео признался, что тогда солгал, то есть история его обручения с девушкой, отец которой потребовал 75 фунтов, совершеннейшая выдумка. На самом деле было так: он купил очень дорогой мотоцикл, за который частично заплатил, но требовалось заплатить остаток. И тогда в отчаянии он продал икону, но утаил это от Маркуса, потому что боялся — вдруг Маркус будет настаивать на продаже мотоцикла. Стараясь быть суровым, Маркус подтвердил, что действительно настаивал бы. Ну вот, терзаемый муками совести, он продает мотоцикл по приемлемой цене и отправляется на Уайт Сити [20] , где как раз проходят собачьи бега. Делает ставку — и удача улыбается ему. И вот теперь, с величайшим облегчением, он отдает триста фунтов. А также передает горячую благодарность от отца за ту доброту, которую Маркус проявил к ним обоим.
20
Уайт Сити — стадион в Лондоне.
Маркус не выдал свою радость по поводу того, что Лео не удалось обмануть его. Теперь, когда юноша признался, между ними будет царить куда большая искренность. Маркус прочел Лео суровую лекцию о важности правдивости и в нескольких словах описал опасность увлечения азартными играми. Потом кратко коснулся будущего и настоятельно посоветовал Лео оставить технический колледж и вернуться к прежним планам — обучению в университете на отделении французского и русского. Если Лео согласится, то эти триста фунтов, которые он так благородно вернул, могут стать фондом и как-то помочь ему в его образовании. Лео выслушал серьезно, поблагодарил и сказал, что все обдумает. Они расстались, с теплотой пожав друг другу руки, и Маркус в душе сказал себе: а ведь я ошибался, думая, что он не расположен ко мне. Он очень хорошо ко мне относится. Теперь, когда мальчик повзрослел, почему бы нам не стать друзьями?
— Кажется, вы очень довольны собой? — заметила Нора. — Хотите еще чаю?
— Нет, благодарю.
— Насколько я могу судить из вашего сумбурного рассказа, Карл заявил, что не только нет Бога и человеческая жизнь лишена смысла, но и сомнительное царство морали, само по себе, конечно, являющееся иллюзией, теперь близится к концу. И впредь человечеству суждено быть жертвой безответственных психологических сил, которые ваш брат живописно назвал ангелами. И от этих страшноватых, на мой взгляд, прогнозов вы, кажется, на седьмом небе. Любопытно узнать, почему?
— Вы не понимаете, — покачал головой Маркус. — Отчасти Карл сказал правду, а правда всегда чуть пьянит, даже если ужасна. Кант понимал это. В словах Карла есть надежда, мучительная, но надежда. Он сам это чувствует, хотя и отрицает.
— Что правда всегда пьянит, кажется мне романтическим нонсенсом, и я удивлена, что вы приписываете подобное убеждение Канту. Если я завтра узнаю, что больна раком, то вряд ли этой правде обрадуюсь. Но вы говорили о какой-то надежде. Так уточните свою мысль.
— Полагаю, что две эти идеи на самом деле составляют одно целое. Пусть все плохо, но вопреки этому, а возможно, именно поэтому… то есть, я хочу сказать, что человеческая душа способна на отклик.
— Когда как. Сигарету?
— Благодарю. Да, Карл прав, говоря об абсурдном оптимизме всей предыдущей философии, и не менее прав, когда утверждает, что люди только делают вид, что отвергли идею Бога. Надо учиться жить без представления о Благе как о чем-то Едином. Это нелегко.
— Ну, вы знаток философии, а я нет, — сказала Нора, — но я не вижу смысла ни в отрицании, ни в утверждении, что Благо едино. Я просто должна платить по счетам. Обыденная мораль существует и всегда будет существовать, что бы там теологи и философы ни говорили.
— Удивительно, — произнес Маркус. — Удивительно. Для вас здравый смысл занял место веры. В некотором смысле я вам завидую.
— Нет, вы не завидуете. Вы чувствуете превосходство надо мной. Но, слава Богу, я принадлежу к большинству.