Время ангелов

Мердок Айрис

— Что?

— Он приказал мне молчать, и я заперла это так глубоко, что едва припоминаю.

— Так что же?

— Знаете ли вы, кто такая Элизабет?

— Не понимаю.

— Она ваша роднаясестра.

Мюриэль вскочила. Она подошла к Пэтти и с силой тряхнула ее за плечи. Пэтти покачнулась, послушно, как кукла.

— Пэтти, что ты несешь? Ты с ума сошла…

— Оставьте меня. Я правду говорю. Вы должны мне спасибо сказать, ведь вам нужна была правда. Элизабет вовсе не Джулиана дочь. Она дочь Карла. У Джулиана никогда не было детей. Джулиан и Карл поссорились из-за какой-то девушки, это случилось уже после их женитьбы. У Карла была с этой девушкой связь, но она сбежала с Джулианом,

который бросил жену. Карл соблазнил жену Джулиана, но так, из мести. Когда Джулиан узнал, что его жена беременна, он покончил с собой… Он все это рассказывал мне… давно… когда любил меня, — голос Пэтти перешел в рыдание.

Мюриэль стояла неподвижно, как-то криво повернув голову. Все тело у нее искривилось. Потом она осторожно села на стул.

— Ты можешь поклясться, что это правда, Пэтти?

— Клянусь. Не верите, спросите его.

— Значит, нет сомнения… что он отец?

— Нет.

— А не думаешь ли ты, что он все это выдумал?

— Нет. Прежде он от меня ничего не скрывал. К тому же я нашла кое-какие письма. Он их потом уничтожил. Спросите его, спросите.

— Думаешь, Элизабет знает?

— У нее спросите.

— Как же он может…

— Потому что это он. С ним это должно было случиться. Он думает, я все буду терпеть. Но это выше моих сил.

— Знаешь, ты сейчас иди, Пэтти, — сказала Мюриэль. — Мы продолжим разговор в другой раз.

Пэтти встала с постели. Мюриэль легла, вытянулась и закрыла глаза. Она лежала неподвижная, бледная, протянув руки вдоль тела, выдыхая бледные струйки пара. Она как будто уже погружалась в забытье.

Пэтти вышла, оставив дверь открытой. Она шла по коридору, цепляясь за стену, как летучая мышь. Слезы струились у нее из глаз, из носа, изо рта. Надо уходить, надо, наконец, оставить его. Она любит его, но ее любовь бессильна. Любовь эта дана ей на муку, но не ему во спасение. Чтобы спасти, надо сильнее любить, глубже, надо больше страдать. Если она останется, то придется видеть его с Элизабет. С этим она не может смириться. Чудо искупления она для него совершить не может.

Глава 22

Еще немного и — ее здесь не будет. Не надо говорить с Пэтти. Не надо видеться с Элизабет. Пэтти сказала правду. И хватит разговоров, обсуждений, доказательств. Незачем бередить то, с чем и так придется прожить всю оставшуюся жизнь. Лучше пусть это уснет и, может быть, как у Пэтти, забудется.

Большую часть дня после ухода Пэтти Мюриэль провела на постели в полузабытьи. Пронизывающий холод все больше гасил в ней сознание, и наконец осталась лишь крохотная искорка, которую и сознанием вряд ли можно было назвать. Что-то давило на нее, прижимало к постели. Может, это ангел смерти медленно забирал безвольное тело в свои холодные объятия? Свет дня, и без того слабый, вскоре совсем погас, и пришла тьма. Время прошло. Шаги прозвучали. Свет просочился из коридора через полуоткрытую дверь. Но никто не вошел. Пэтти не пришла. Карл не пришел. И Элизабет не позвала ее привычным звуком колокольчика. Дом погрузился в молчание.

Мюриэль очнулась и подумала: заснула. Руки и ноги от холода превратились в длинные, схваченные морозом побеги. Они не сгибались. Она покачалась немного туда-сюда. Боль влилась в ее тело как какая-то посторонняя сила. Это чувство было для нее ново. Хотя объективно она знала: это боль, которая возвращает ее телу чувствительность. Если лежать неподвижно, вскоре наступит смерть от холода и паралича воли. Воля возвращалась к ней как боль. Она закрыла глаза и стиснула зубы. Постепенно ей удалось сесть и опустить ноги на пол. Ступни превратились в какие-то шары и не хотели плотно становиться на пол. Она пошевелила лодыжками и ощутила стремительный прилив крови. Наконец она смогла встать. Сняла пальто и надела свитер. Снова надеть пальто — подвиг почти невероятный, но после нескольких попыток ей это удалось. В свете, сочившемся из

коридора, она глянула на часы. Всего лишь десять вечера. Она тихо спустилась по ступенькам, вышла из дома и из ближайшей телефонной будки позвонила Норе Шедокс-Браун.

Услышав голос Норы, она почувствовала такое облегчение, что не сразу обрела дар речи. Нора каким-то невероятным образом тут же все поняла, и монолог ее сложился из полных здравого смысла, успокаивающих фраз. Когда Мюриэль начала бессвязно рассказывать, Нора опередила все ее объяснения: «Значит, ты хочешь покинуть дом? Завтра утром? Безоговорочно поддерживаю твое решение. Можешь приходить ко мне и жить сколько захочешь. Отдых, вот что тебе сейчас требуется. Через несколько дней я собираюсь к кузине. У нее вилла в Сан-Ремо. Поедем вместе? Там можно будет принимать солнечные ванны, хотя в это время года даже в Италии холодновато».

Мюриэль вышла из будки, бормоча: Сан-Ремо, Сан-Ремо. В конце концов, где-то еще есть жизнь.

А есть ли? Беда поджидала ее возвращения домой. Здесь механизм, которому она принадлежит. Здесь материя, из которой она сотворена. Бежать бесполезно. Она легла на постель в пальто, и ее вновь охватила дрожь. Она пробовала думать об Элизабет, но знакомый образ так изменился, что это уже были мысли о ком-то другом. Железная дева. Она представила комнату Элизабет. Огонь мерцает, головоломка лежит на полу. Может, уже собрана. Колеблющееся пламя, глаза Элизабет в полутьме и звон колокольчика, как призыв с того света.

Она переворачивалась с боку на бок, но холод мешал уснуть. О чем теперь думает Элизабет, о чем она может думать? Что она, Мюриэль, шпионка? Предательница? Что она все эти годы подсматривала за ней, подозревала, вынашивала замыслы? Я знаю — и за это меня ненавидят. Господи, зачем мне было дано это узнать? Зачем я не ушла с Элизабет прежде, чем все открылось? Но согласилась бы она уйти? Сейчас уже ясно, что не согласилась бы. Но какая жизнь ожидает ее здесь?! Разве она не жертва? И разве не достойна жалости? Неужели то, что произошло, так катастрофично, что изменило даже детские воспоминания? Мюриэль думала: бедная Элизабет. Но в душе у нее было пусто. Она думала: это моя сестра. Но слова не наполнялись смыслом. Единственное, что еще волновало Мюриэль, это — кто же теперь будет кормить Элизабет? Неужели ей суждено умереть здесь, в доме, от голода, как забытому всеми животному? Колокольчик молчит. Как странно, что кто-то другой будет приносить ей еду. Мюриэль задремала, и ей приснился отец, такой, каким он был когда-то.

Пришло утро и принесло с собой предчувствие гибели. «Это худший день моей жизни, — думала Мюриэль. — Боже, дай же мне силы пережить его». За окном поднимался бледный рассвет. Туман как будто поредел. В комнате было не теплее, чем снаружи. Все онемело в душе Мюриэль, даже тихий голосок самосохранения, который продолжает звучать и после того, как рассудок замолкает. Пусть с трудом, но в ней ожила мысль, что надо уходить. И если бы ей намекнули, что даже сейчас не поздно подойти к комнате Элизабет и распахнуть дверь, она восприняла бы это всего лишь как рассудочный, академический план какой-то пытки. Она двигалась машинально, и дрожь не отпускала ее.

Было уже почти девять утра. Она начала собирать чемодан, кое-как складывая вещи замерзшими руками. Блокнот и листки с поэмой положила на дно. Прежде чем отправить их туда, она мельком просмотрела написанное, и оно ей не понравилось. Она поспешно забросала листочки какими-то свитерами, какой-то юбкой. Пальцы не слушались, и она готова была расплакаться от отчаяния. Чемодан не закрывался. Она, должно быть, страшно шумит. Втащила чемодан на кровать и присела сверху. Таким образом ей удалось закрыть один замок. Она стала искать пальто и обнаружила, что стоит на нем. Не оглядываясь, вышла из комнаты. Электрический свет все еще горел на площадке. Она осторожно пошла вниз. В кабинете отца играла музыка. Она открыла входную дверь.