Время борьбы
Шрифт:
– «Чапаева» уже к тому времени видели?
– Еще бы! Восхищен был! Бабочкин... Картина Васильевых ведь очень проста по восприятию, но неимоверно сильна по сущности... Ну и как же было мне не поехать и не попробоваться на роль такого же героя. Сразу после Павки Корчагина, весь еще жаркий от этой работы, я еду в Киев пробоваться на Щорса. И все, что приобрел, работая над образом Павки, над его внутренней героической сущностью, над его революционной целеустремленностью, как нельзя лучше подошло для Щорса. Я только выучил монолог, который мне дали, прочел на пробе – Довженко тотчас меня утвердил.
Затем
Видите, в какую благодатную творческую среду я попал. Вивьен, Мейерхольд, Савченко, Довженко... А потом в кино – Александров и Пырьев, Пудовкин и Васильев, в театре – Охлопков, мастера Малого... Какие изумительные у меня оказались учителя!
Благодарность Самойлова всем, кому он чем-то признателен в творческой своей судьбе, показалась мне поистине безграничной. Это стремление никого не забыть, отметить по возможности какие-то особо дорогие моменты, подчеркнуть воспитательную их значимость...
Скажем, очень подробно рассказывает, как безотказно занимался с ним, наезжая в Москву из Ленинграда, выдающийся трагик Александрийского театра Юрий Михайлович Юрьев: «Я ходил к нему на Тверской, где он останавливался, и часами этот мастер „проходил“ со мной „Эрнани“ Гюго – приобщал меня на этом материале к классическому романтизму...»
С исключительной теплотой вспоминает что Мейерхольд приглашал его, «зелёного юнца», к себе в дом: «Вы только представьте!»... И опять ряд имен – людей, которых он имел счастье видеть здесь и слышать: Алексей Толстой, Борис Ливанов, Шапорин, Софроницкий, Оборин...
– Это было такое аккуратное воспитание. «Посидите с нами, молодой человек», – говорилось мне. И я сидел, слушал их разговоры, а иногда и сам немного участвовал. И воспитывался! Это же было бесценное уму и сердцу питание.
– А ваши герои, которых вы играли, они как-то воспитывали вас?
– Думаю, да.
Иначе, я думаю, и быть не могло! Герои, на которых воспитано было целое поколение, выстоявшее и победившее в Великой Отечественной, могли разве не оставить ощутимый след в душе одного из своих создателей?
«Известность актеру принесли проникнутые романтикой образы целеустремленных, одержимых высокой идеей людей».
Так сказано о нем в энциклопедическом кинословаре. И еще: «Обаяние актера проявилось в лирико-комедийных ролях».
Все верно. Эти лирико-комедийные роли – в «Светлом пути», «Сердцах четырех», «В шесть часов вечера после войны» – с обаятельнейшей самойловской улыбкой, согревавшей людей в самую трудную и суровую пору, да и сейчас, в проклятое нынешнее время, продолжающей согревать, прорываясь иногда на телеэкран, – слава Богу, что они были и есть. И, конечно, образы тех целеустремленных, одержимых высокой идеей...
Их за последние годы попытались уничтожить. Вылили на них море грязи. Обрушили горы клеветы.
Но они живы! Они чисты. Клевете неподвластны.
С болью вспоминаю я телепередачу о Щорсе – из коварно придуманного цикла «Киноправда». Прежде чем пустить на экран фильм Довженко (дабы не оказал на зрителей «вредного» влияния!), собравшиеся в студии занимались нелепейшим делом – накладывали ситуации художественного произведения на «реальные» факты и фактики. Хотелось крикнуть: «Господа! Как же можно? Ведь вы говорите о кинопоэме! Судите ее, пожалуйста, но по законам искусства».
Однако нет для подобных «судей» никаких законов. Ну а «принцип» один: все средства хороши. Вот и пускаются во все тяжкие.
То объявляют в коротичевском «Огоньке», что Щорс не в бою погиб, а был застрелен своим же комиссаром. То в украинской газетке еще хлеще выдают: «Щорса-то не було!».
А может, думаю, и в самом деле кто-то просто не в состоянии представить, что был такой – красивый, 24-летний, добровольно отдавший молодую свою жизнь не в разборке при дележе награбленного и даже вообще не за себя, а за других.
Христос тоже отдал жизнь за других.
Я вспомнил: Николая Островского, нынче преданного неслыханному глумлению, именитый европейский писатель – в потрясении от его книги и от увиденного при встрече с ним – назвал советским Святым.
И юных героев «Молодой гвардии» (в мощном спектакле того же Охлопкова Самойлов был Олегом Кошевым) не без оснований называли святыми.
А сейчас?
От кого же нас пытаются отлучить? Кого хотят назначить нам в герои? Какой выдвигают идеал?
Продолжая наш разговор, я поворачиваю к тому, что тоже остро волнует меня на фоне новых реалий в нашей культуре. К теме актерского успеха, актерской популярности. К теме «звезды» экрана и сцены.
– Евгений Валерианович, как встретили «Щорса»?
– О, после первого просмотра весь зал встал! Это было еще в старом Доме кино. Зал встал и долго аплодировал, приветствовал Довженко с большой победой. Ну и меня восхваляли. А потом фильм смотрела вся страна.
– Вы почувствовали себя звездой после этого успеха? Вот: «Я – звезда!..»
– Нет. Чувства превращения себя в «звезду» не было. Ни тогда, ни позже.
– Вы искренне это говорите?
– Совершенно искренне.
– Ладно, «Щорс» – это героика. Но затем были же «Сердца четырех», «В шесть часов вечера после войны»... Чего ж говорить: актер-красавец! Девушки обычно сразу влюбляются, пишут письма, стоят у подъезда. Это было и будет. И у вас было наверняка.
– Ну все парадные до шестого этажа исписаны были.
– Признаниями в любви?
– Разумеется.
– А вы?
– Посмотрел и прошел. То есть все это не стало для меня лодкой, на которой я мог плыть. Куда угодно.
– А вот почему, Евгений Валерианович? Ведь в молодые годы голова от популярности легко кружится. У вас же такая была популярность! Казалось бы... В характере, что ли, у вас нечто было заложено? Какое-то противоядие против этой сладкой отравы?
– Может, и в характере. Но многое тут от тех же моих учителей. Знаете, почти 67 лет я на сцене, а ощущение, что еще ничего не сделал. Все время думаю: что-то надо делать! Все время неудовлетворенность.