Время царей
Шрифт:
Он удаляется, не простившись с собратом по ремеслу.
– Вот такие-то дела, – улыбнувшись едва ли не дружески, Антигон разводит руками.
Ему, в сущности, глубоко безразличен местный коновал, сходящий за врача разве что для захудалой сардской аристократии. Он чуть не забыл о его существовании, но лекаришка сам напомнил о себе, и правильно сделал. Он многое видел нынче, пожалуй, чересчур многое…
– Ну, что поделаешь, брат, не повезло! Бывает. Так как же все-таки нам с тобою быть, а?
Стратег Азии хмурится, демонстрируя работу мысли, затем, с просветлевшим лицом, торжественно поднимает к потолку указательный палец.
– Послушай-ка! А не удавить ли тебя, клинический?
Предложение, сопровождаемое ободрительной усмешкой, звучит забавно, и сардийский целитель позволяет себе несмело хихикнуть в ответ, еще не понимая, что это вовсе не шутка…
Горная Македония. Амфиполь.
Начало осени того же года
– Искандарью-ууш! Искандар-джан!
Перегнувшись через тесаные перильца балюстрады, дородная черноволосая женщина, нарумяненная так, что алые пятна различались даже сквозь кисею вуали, нависла над двориком.
– Аристех, Искандар!
Досадливо поморщившись, смуглый подросток передвинулся поглубже, к самой стене, чтобы зовущая с балкона при всем старании не сумела бы углядеть.
– Вай ме, Искандар! И где есть ты, йакненок мой?
Воины, примостившиеся в тени, переглянулись. Один из них, тощий, жилистый, на вид постарше прочих, собрав в горсть рассыпанные в пыли кости, осторожно кашлянул.
– Откликнись, государь. Мать зовет. Нехорошо.
– А ну ее! – взметнулись и сверкнули небесным блеском странные на чуть горбоносом, немакедонском лице удивительно македонские глаза, и пухлые губы капризно изогнулись. – Пускай по-человечески зовет, тогда и откликнусь. А то заладила: Искандар, Искандар… Перс я, что ли?
Стоило мальчишке, вспылив, ускорить речь, как в ней внезапно прорезался и заиграл гортанными отзвуками легчайший персидский выговор.
– Ты македонец, государь. Однако она – мать! – с ласковой непреклонностью повторил гоплит.
Судя по всему, слово его имело вес для подростка с капризными губами, и бляха десятника на груди лишь укрепляла авторитет. Нахмурившись, юнец хмыкнул и прокричал в ответ зовущей нечто протяжно-напевное, непривычно звучащее под ярко-синими, цвета его глаз, небесами Македонии горной.
На балкончике, выслушав, горестно вскрикнули. Но тотчас овладели собой.
– Алксан! Алкса-аан-джан! Пистча дневной имеет остыть, когда ты не есть пойти до мама скоро! Вай, какой пистча совсем остыть!
– Погоди, мама, – специально для окружающих повторил мальчишка. – Сейчас иду!
И, жадно глядя на сжатый кулак десятника, азартно ощерился.
– Ну?! Я послушался! Значит, давай еще раз!
Тощий согласно кивнул.
– Изволь, государь. Да только так ты всю державу проиграешь…
– Ничего! У тебя теперь сколько сатрапий, Ксантипп?
Пряча ухмылку в завитках густой, цвета темной меди бородки, десятник закатил глаза, вытянул ладонь. Начал загибать пальцы. Хмыкнул.
– Та-ак. Фригия, Армения, Согдиана, Парфия… Нет, господин, прости! Парфия нынче снова твоя, вчера отыграна…
– И Фригия тоже, Ксантипп!
– Э, повелитель, сколько ее, той Фригии! Ты Царь Царей, а я жалкий десятник, станешь ли ты отнимать у бедного человека землю, где геройски пал его отец, сражаясь под знаменами твоего Божественного родителя?..
– Нуууу… я не знаю, – явно смущенный юный любитель метать кости покраснел. – Ладно, оставь себе Фригию, Ксантипп… Ставлю Египет против Армении!
Десятник прищурился и хмыкнул вновь, на сей раз куда выразительнее, чем раньше.
– Пол-Армении против Египта. Не больше. Идет?
– Почему? – Горбинка на носу юнца стала еще жестче.
– Э-э, видишь ли, господин, мне ведь еще придется отнимать свой выигрыш у Птолемея!
Какое-то время эхо здорового солдатского хохота металось по круглому дворику крепости.
– Ну что, повелитель, согласен?
– Кидай!
Три кубика взлетели, перекувыркнулись в воздухе, рассыпались в очерченном на утоптанной земле круге.
Замерли.
– Три. Пять. Пять. Большая Афина! Везет же тебе, Ксантипп! Моя очередь!
Мальчишка торопливо подхватил с земли костяшки, долго грел их в ладонях, шепча что-то невнятное. Подул в кулак. Зажмурился. Метнул.
– Пять. Пять. Два. Малая Афина! Вах, педер сек Анхро-Манью! – Не сдержавшись, он выругался по-персидски, да так громко, что с балюстрады тотчас отозвались:
– Алксан! Это сказать хорошо не есть, так ария бозорг говорить не можно!
И, шумно вздохнув, уже совсем просительно:
– Иди пистча принимай, мама очен просить, Алксан!
Пронзительная синева глаз подернулась, словно туманом, пеленой невыносимой, как зубная боль, скуки.
– Ну все, началось, уже не замолчит, пока не увидит, что поел. Я потом приду, а?
– Почтем за честь, господин, – почтительно наклонил голову, по случаю жары и мирного времени не отягощенную шлемом, Ксантипп. – Пол-Египта еще твои!
Наградой за шутку – широкая мальчишеская улыбка.
– Обо мне не тревожься, Ксантипп! Выигрывай, сколько угодно. Македонию я все равно не отдам никому! И потом, разве мы с вами не завоюем для меня новые сатрапии?!
Гоплиты шумно одобряют прекрасный ответ, украсивший бы речь и взрослого мужа…
Всплеснулась короткая туника, обнажая в беге загорелые ляжки. Простучали по лестнице, навстречу радостному кудахтанью персиянки, быстрые шаги.