Время для Звезд
Шрифт:
Это были очень длинные пять минут.
Примерно в четверть первого я решил, что хватит ждать и слез с койки. Про ленч тоже ни слуху ни духу. В половине первого я услышал гонг, но про меня словно забыли. В конце концов я решил, что, ладно, разок не поем и только потом начну возмущаться; не хотелось предоставлять возможность перевести разговор на то, что я самовольно покинул каюту. Подумал было связаться с дядей Альфом и пожаловаться на неполадки с харчами, но потом решил, что чем дольше я прожду, тем больше будет вина Капитана.
Примерно час спустя после того, как остальные покончили с ленчем, появился мистер Кришнамурти
– Когда кончишь, выставишь это в коридор.
– Спасибо, Крис.
Но в еде была спрятана записка: «Молодчина! Только не сдавайся, и мы подрежем ему крылышки. Все ребята за тебя». Подписи не было, а почерк я не узнал. Во всяком случае писал не Кришнамурти, я помнил его почерк с того времени, как занимался диверсионной деятельностью на их плантации. И не Треверс и, уж во всяком случае, не Гарри.
В конце концов мне надоело угадывать, кто писал эту записку, тогда я порвал ее и разжевал, словно какой-нибудь граф Монте-Кристо или Железная Маска. На романтического героя я все-таки не тяну, проглотить ее я не смог, просто разжевал и выплюнул. Но уж уничтожил записку я точно, мне же не только самому не хотелось знать, кто ее писал, но и не хотелось, чтобы это узнал кто-либо другой.
И знаете почему? Записка не ободрила меня, скорее обеспокоила. О, конечно же, в первый момент она меня взбодрила, я прямо вырос в собственных глазах. Такой защитник угнетенных!
А потом я понял, что значит такая записка…
Бунт на борту.
В космосе это – самое страшное слово. Лучше уж любая другая беда. Одним из первых заветов Дяди Стива, которые он передавал нам с Пэтом давно-давно, когда мы были еще пацанами, было: «Капитан прав даже тогда, когда он неправ». Только потом, через много лет, я понял его слова. Чтобы осознать эту истину, надо пожить на корабле. Да и то я не прочувствовал ее справедливость до конца, пока не прочитал эту подбадривающую записку и не осознал, что какие-то люди и вправду собираются сбросить власть Капитана, и я – их знамя.
Корабль – это не просто маленький мир, он больше схож с живым человеческим организмом. На нем не может быть и речи о демократии, во всяком случае – о демократической консенсусе, каким бы Капитан ни был вежливым и демократичным. Если попадешь в переделку, не устраиваешь всеобщее голосование, чтобы ноги, руки, желудок и глотка решили, чего же хочет большинство. Ничего подобного ты не делаешь. Мозг принимает решение, а все прочее его выполняет.
Вот так же обстоит и всегда должно обстоять дело на корабле, летящем в космосе. А дядя Стив имел в виду, что Капитану лучше бы быть правым, а остальным лучше всего молиться, чтобы он оказался прав; если он ошибется, то обстоятельство, что я же был прав, не спасет корабль.
Но все же корабль – не совсем единый организм, он состоит из отдельных людей, работающих вместе, работающих с самоотречением, которое не каждому легко дается – мне, во всяком случае, оно давалось нелегко. И единственное, что удерживает этих людей вместе – нечто туманное, называемое моралью корабля, вещь, утрата которой ощущается сразу, хотя ее почти и не видно, пока она есть. Только теперь я понял, что на «Л.К.» утрата морали началась уже давно. Сначала умер Доктор Деверо, затем мамочка О'Тул, это были очень тяжелые удары. А теперь мы лишились Капитана и большей части экипажа. В результате «Л.К.» рассыпался на куски.
Возможно, новый Капитан и не особенно блистал, но он, во всяком случае, пытался остановить этот распад. До меня стало понемногу доходить, что корабли исчезают не только из-за поломок техники или нападений злых туземцев; возможно, самое плохое – это когда какой-нибудь слишком умный молодой идиот вобьет себе в голову, что он умнее Капитана, и сумеет вбить то же самое в головы достаточного количества других идиотов. Интересно, какая часть из восьми кораблей, утративших контакт, погибла в попытке доказать, что их капитан ошибается, а какой-нибудь тип вроде меня – прав. Быть правым – далеко не достаточно. Тут я так расстроился, что был уже готов пойти к Капитану и сказать ему, что я ошибался, и спросить, чем могу быть полезен. Но потом я сообразил, что не могу сделать даже этого – он велел мне не выходить из каюты безо всяких «если» и «может быть». И если уж поддерживать Капитана и с уважением относиться к его авторитету важнее всего остального, то мне оставалось одно – делать как ведено и сидеть, не высовываясь.
Обед опять принес Крис, на этот раз – почти вовремя. Поздно вечером динамики проорали обычное предупреждение, я лег, и «Л.К.» стартовал с Элизии. Но мы не встали на курс, а легли на орбиту, так как наступила невесомость. Спал я плохо, со мной в невесомости всегда так.
Проснулся я от того, что корабль пошел с ускорением, небольшим, порядка половины g. Крис принес мне завтрак, но я не стал его спрашивать, что происходит, а сам он не рассказывал. Немного позже из динамика прозвучало: «Связист Бартлет, явитесь к Капитану». Только после повторения я понял, что это касается меня; тогда я вскочил, за пару секунд выскреб лицо, окинул глазом форму, решил, что сойдет, и поспешил к Капитану.
Капитан поднял на меня глаза, и я доложил по всей форме.
– А, Бартлет. По результатам расследования я пришел к выводу, что нет причин настаивать на выдвинутых обвинениях. Вы освобождены из-под ареста и можете вернуться к исполнению своих обязанностей. Зайдите к мистеру Истмену.
Он вернулся к своей работе, словно забыл про меня, и мне стало очень обидно. Я разрывался между святым чувством преданности кораблю, а значит и его Капитану, и не менее сильным желанием пнуть Уркхардта ногой в живот. Скажи он мне тогда хоть одно хорошее слово и, думаю, я был бы на его стороне, со всеми своими потрохами. А так мне стало очень обидно.
– Капитан?
Он снова поднял глаза:
– Да?
– Мне кажется. Вы могли бы передо мной извиниться.
– Вам кажется? А мне вот не кажется. Я поступил так в интересах всего корабля. Однако, если уж Вас это интересует, у меня нет к Вам никаких претензий и я не таю на Вас зла. – Он снова занялся своими бумагами, словно мои претензии и обиды, есть они у меня или нет их, не имеют ни малейшего значения.
Так что я встал и пошел к Истмену. Похоже, больше делать было нечего. В центре связи сидела Мей-Лин, она была занята передачей какого-то шифрованного текста. Мей-Лин мельком глянула на меня, и я заметил, как устало она выглядит. Мистер Истмен сказал: