Время гарпий
Шрифт:
Анна внимательно следила за всеми публикациями «материалов дела», жестко выделив, что неприятный пользователь «Седой» проявился до конца и для всех, кроме нее, пожалуй, самым неожиданным образом. Она нисколько не заблуждалась по поводу этого невзрачного старикашки, представлявшегося ей с характерной незапоминающейся внешностью. Он мог бы легко слиться с любой обстановкой, оставаясь полностью незамеченным, выглядя дико и сразу бросаясь в глаза своей неуместностью лишь в блоге «Огурцова на линии».
Блог будто выворачивал его наизнанку! Он будто не мог прийти в себя от мысли, что вряд ли суд примет решение расстрелять Каллиопу. В ее случае, что бы не решил этот суд, спасением уже было просто
Каллиопа с присущим ей ехидством отмечала, что у следователя «совершенно случайно» оказался и первый вариант стихотворения, где в третьей и четвертой строках значилось:
«Только слышно кремлевского горца, Душегуба и мужикоборца».Ей самой не хотелось накануне судилища вещать гробовым голосом с псевдо патриотическим прононсом, разоблачая всяких «тонкошеих», поэтому она предложила общему вниманию свой вариант «программного заявления»:
Собиралась я с утра на казнь, Губы подводила я «Шанелью». Слов моих застенчивая вязь Принакрылась драною шинелью.Анна знала, что, готовясь к суду, Каллиопа купила себе помаду «Шанель» и духи «Коко мадемуазель». С большим подъемом вновь обретенной истины она прочла главный вывод, сделанный Каллиопой из всего этого уголовного антуража, в котором очутилась не по своей воле: «Россия перестает быть сверхдержавой, когда перестает гарантировать своим гражданам — элементарные конституционные нормы.» Больше всего Анне понравились ее рассуждения о русском языке, который следовали пытались превратить в оружие, направленное против самой Каллиопы.
Мне русский язык достался — полудохлым, извращенным и стерилизованным. Им слишком много лгали, прикрывая самые чудовищные преступления. А сейчас уже такого о нем не скажешь, верно? Он сдает с потрохами каждого, и каждое его слово больше не является мертвой ширмой, загораживающей скелеты в чужом шкафу. Это теперь — мой язык, он прошел во мне второе рождение. Не знаю, хорошо ли это, но знаю точно, что без меня бы он уже умер.
С сожалением могу лишь констатировать, что больше это не язык, описываемый у Ожегова, а уж тем более — у Даля. Слишком много он впитал за последние годы крови и предательства, лжи.
Но он жив. И здесь ведь… совершенно иные слова приобретают сакральное значение. Многие слова, напротив, обесцениваются. Ну, к примеру, слово «правда». После одноименной газеты — оно не значит ровным счетом ничего. Это обычный оборот речи.
Некоторых слов начинаешь чураться, избегать их употребления по разным причинам.
Это означает, что наш язык — живой, развивающийся, ищущий проходы, сжигающий мосты.
А вспомните, ведь еще недавно было чувство о его ненужности, о превалировании английского. Ну, а теперь, согласитесь, само это чувство никчемности родной речи — забыто начисто. Правда, для этого понадобилось проработать, напрягая все силы.
Но вспомните, еще недавно об этом говорить не хотели, стоял блок в сознании. Ведь я помню, с каким скрипом шли тексты на эту тему.
Я обожаю эту веселую псину — наш Великий и Могучий. В жизни приходилось много выхаживать собак, поэтому вся последующая работа с издыхающим, переполненным отравой лжи русским языком — напоминает мне именно такие острые моменты, когда просто пытаешься спасти, отодвигая от себя мысли о результате всех усилий.
Сейчас можно сказать, что результат превзошел все ожидания. Но, повторю, это больше не язык Лескова и Булгакова. Он уже отразил наш опыт, наш внутренний излом, наши мысли о жизни… и наши нравственные поиски ее смысла.
Это было очередным открытием для Анны. Хотя она видела, что даже разбитая по всем фронтам Каллиопа двумя циклами статей остановила страшную провокацию, готовившуюся под шумок ее дела, она в очередной раз испытала восторг. Сколько Анне вбивали в голову, будто Владимир Ильич Ленин был необычайно гениальным, сумев своими экстремистским статейками устроить настолько кровавый дебош, что, как постоянно напоминала Каллиопа, в первый год после революции 1917 года Россия потеряла 16 миллионов человек. Читая, что в статистике, которая еще велась по привычке — впервые в мировой истории появилась графа «Число самоубийств до десяти лет», Анна полностью соглашалась с бесспорным афоризмом Каллиопы «В Гражданской войне героев не бывает».
Но сейчас она впервые задумалась, а столь ли «гениальным» надо быть, чтобы устроить подобное, остановив развитие страны на десять лет? А вот кем надо быть, чтобы противостоять напору всех государственной машины по обвинению в экстремизме, а при этом не дать устроить аналогичный переворот, несколькими статьями остановив массовые волнения? Каллиопа писала, что ей в лицо говорили: «Мы вам устроим новый 37-й год!», но при этом сделала все, чтобы подготовленные провокации и ответные репрессии на ней и захлебнулись. Это было непередаваемо захватывающе наблюдать, как надвигались свинцовые тучи, всех охватывало чувство беспомощности и понимание необратимости событий, — а затем, в течение нескольких часов все рассеивалось и превращалось в настоящий фарс, стоило появиться очередной статье в блоге «Огурцова на линии». Это было какое-то сверхвзаимодействие с языком, который теперь и Анне представлялся веселой псиной, резвящейся возле Каллиопы. И сомневаться не приходилось, что такая псина вполне способна сомкнуть стальные челюсти на любой глотке.