Время гарпий
Шрифт:
— Отлично! Ты дебютировала, преодолела очередные интриги, поздравляю! — подвела итог ее монологу Эрато. — И все для того, чтобы оказаться сейчас в этом подвале и рассказывать мне в сотый раз про перышки и камушки.
— А мы с тобой встретились в таком неподходящем месте потому, что ты подличала против меня, как и другие! — сказала Владимирская, вытирая повлажневшие ультрамариновые глаза. — С вас-то какой спрос? Сидели бы в зале, радовались бы классическому искусству! Ведь все это я делала для творчества! Вы же даже знать не хотите, что это стоило мне самой и моим родителям! Не понимаю, зачем надо было лишать меня единственной возможности проявить себя? Это всем, кто расправлялся со мной, нисколько не нужен балет! А для меня это так же естественно, как дышать! Хоть в подвале!
— Слушай, как бы нам перевести
— Меня из профессии выкинули в 27 лет, когда я только начала подходить к пику своей формы, — окончательно разревелась Владимирская. — Я только-только должна была собирать хоть какие-то дивиденды от каторжной работы, постоянных интриг, издевки… У меня оставался краткий миг расцвета! Пять лет были моими по праву за постоянную ежедневную работу с пяти лет! И меня оскорбили, выгнали из театра люди, которые в своей жизни не делали ничего, кроме всяких гнусностей!
— Ну, успокойся, прошу тебя! — попыталась утешить ее Эрато, уже готовая сама разреветься.
— За три года до этого кошмара я видела, как у всех на глазах был уволен прежний директор театра, — ответила Владимирская, опустив голову. — Ничего гаже и страшнее я не видела до тех пор, хотя пережить довелось многое. Ты же понимаешь, что наш прежний директор был одним из балетных корифеев, имел мировую известность, их пара с моим педагогом считалась лучшей мировой балетной парой всех времен и народов. Он пригласил меня в «Лебединое озеро», его жена столько сделала для меня! И тут на моих глазах… его выгнали из театра, как собаку! И кто? Он шел в театр на собрание труппы по случаю открытия сезона, у служебного подъезда навстречу ему неожиданно бросился суетливый неопрятный субъект, бывший тогда министром культуры… Мы все почувствовали недоброе, но не понимали, что происходит. Вдруг этот министр, протягивая руку с какими-то шуточками, начал бормотать, что «государственная необходимость» вынудила «их» принять неприятное для него решение. До меня такие вещи вообще доходят до последней! Я думала, что директору сейчас дадут орден, даже чуть в ладоши хлопать не начала. Потом смотрю, что-то не так… Директор, не дослушав кривлявшегося министра и не подав ему руки, директор развернулся, сел в машину и уехал из театра навсегда. Вместе с ним о его увольнении узнал и весь мир, так как эту ужасную сцену российское телевидение многократно показало по всем каналам. И когда аналогичная история случилась со мной, я уже не удивилась. Было просто противно.
— Ужасная сцена, — пробормотала Эрато. — А главное, все так неожиданно.
— Нет, я этого ожидала, — призналась Владимирская. — Люди вначале считают, будто смогут избежать того, что уже маячит в будущем, если… расплатятся кем-нибудь другим. И каждый раз мне кажется, что, не начини они расплачиваться другими, все могло сложиться иначе. Когда в театре художественным руководителем балета стал постоянный партнер ведущей солистки, которая потом в Грузию уехала. Могла бы и раньше свалить, глядишь, у меня бы все сложилось иначе. Говорят, у себя на родине они такое устроила среди балетных, что самый известный хореограф в бега ударился, недавно в Твиттере читала. А тогда она у нас правила балом или «праздником жизни», на котором я очень быстро почувствовала себя чужой: мне не предлагали танцевать ничего, кроме партии Одетты в «Лебедином озере», и то — угождая желанию директора театра. Его возмущенная жена, мой педагог отправилась к худруку отстаивать мои права. Вернулась она совсем в другом настроении — подавленной и удрученной. Из ее объяснений я поняла, что ее муж теряет власть в театре. Вскоре встретила в коридоре театра и самого директора. Он, стараясь не смотреть мне в глаза, сказал, что если выполнят данные мне обещания, то пострадает сам. Уговаривал меня подождать, пока изменится ситуация в театре, уверяя меня, что я еще все успею станцевать, потому что у меня вся жизнь впереди, ведь мне всего двадцать два года. Мне уже было почти двадцать три. Через три года его выгнали у всех на глазах самым унизительным образом, а еще через три года выгнали меня. Человек, которого ты увела у меня, пришел к новому директору и за деньги попросил выгнать меня из театра. И все!
— Но ведь он и до тебя был женат! — заметила Эрато. — Он бы все равно тебя бросил!
— Возможно, — согласилась Владимирская. — Но сделал бы это менее садистски, не так. Ведь для меня театр, балет — это все!
— Нет, он бы сделал еще хуже, поверь, — возразила Эрато, вспомнив его бесцеремонную жену. Вообще неизвестно, чем бы все закончилось.
— Но главное, что множество пережитых мною измен, интриг, тяжелого труда… все велось к нашей перепалке из фотосессии с камушками, — вздохнула Владимирская. — Какая глупость и суета!
— Но посмотри, это еще не конец! — сказала Эрато, указывая на флакон Терпсихоры с клубящимися в нем золотыми искорками. — Чтобы ты не делала, по каким бы подвалам не скиталась с хомячками и питбультерьерами, ты вся в золотом песке Терпсихоры! Ты — сама муза танца, олицетворяющая гармонию между внешним и внутренним, душой и телом. А твое имя переводится как «наслаждающаяся хороводами». Смотри, в какой дыре мы находимся, а ты пытаешься улыбаться! Терпсихору всегда изображали танцующей, с счастливой улыбкой на лице. «На голове — венок, в руках — златая лира», как тебя описывали древние поэты.
— Я чувствую, что это, возможно не конец, я могу создавать авторские программы, но… это не классический балет, — с горечью сказала Владимирская. — Чтобы поддерживать школу, нужен класс, педагог. Балет — единственная профессия, которая до конца жизни нуждаешься в педагоге. Впрочем, моих лучших педагогов уже нет на этом свете. И должна признать, что жена бывшего директора театра, сама бывшая самой прославленной примой, до которой нам всем не дотянуться, была самым фантастическим педагогом! Как мне ее не хватает! Педагог — это стержень всей нашей профессии Меня восхищали ее широкая образованность, ум и интеллигентность, очень старалась быть достойной ученицей. И еще меня удивляла ее скромность: прославленная балерина делила гримерку с шестью артистками кордебалета.
— Вот и тебе скромности не занимать! — улыбнулась Эрато. — Хорош грустить, давай подумаем, где можно спрятать эти часы.
— Ну, здесь точно ничего прятать нельзя, — задумчиво ответила Владимирская. — Здесь к ночи люди всякие собираются, подвал теплый, замок вот опять сорвали. А какая твоя личная заинтересованность? Ты что, тоже Эвриале видела?
— Нет, я видела владелицу этих часов, Сфейно, — сказала Эрато. — Гордиться мне особо нечем, вот мой флакон. У тебя полно золотого песка, потому что ты пока себя не растратила. И все твои фотосессии, как ни странно, не принесли никакого вреда искусству. Единственное, что можно поставить тебе в вину, слишком сильную опеку твоей мамы, вовсе не мою. Ты позволяешь ей жить за себя, понимая, скольким ты ей обязана. Но не дети должны родителям, а родители дают своим детям то, что могут и хотят дать. А из-за того, что у тебя детства и юности не было, ты начала все наверстывать не в то время, не с теми и в целом неправильно. Но действовала ты именно в том русле, в какое я направляла не тебя одну, пропитывая все вокруг нездоровым эротизмом. А теперь, как видишь, мое время подходит к концу. И если бы ты знала, как мне сейчас страшно.
— Хорошо, откуда у тебя эти часы, и что я ними должна делать? — спросила Владимирская тоном примерной ученицы. — Спасибо тебе, конечно, за самокритику, но не думаю, что ты чем-то «пропитывала все вокруг», такое время было… уже все насквозь пропитое. И еще я не понимаю, при чем здесь музы и как они связаны с флаконами.
— На «Лебединое озеро» 1895 года ты ходила с горгоной по имени Эвриале, — теряя терпение, ответила Эрато. — Только я не хочу об этом говорить здесь, мне тут еще страшнее. Когда ты в первый раз говорила о ней, мне показалось, что кто-то за трубами шевелится.
— Возможно, это крысы, — безмятежно предположила Владимирская. — Они тут дикие, не домашние. Не такие симпатичные, как хомячки, но я всегда себе говорю, что крысы и хомячки — это почти одно и то же.
— Я с хомячками и питбулями не жила, но считаю, что это нечто побольше крысы будет, — лучше нам отсюда убраться подобру-поздорову, — с опаской сказала Эрато, складывая часы в ридикюль. Поедем ко мне в офис, я тебе по дороге про этих крысок расскажу.
Вдруг тусклый свет в подвале два раза мигнул и погас. В сгустившейся тьме они услышали шорох, будто рядом с ними поправляла оперенье огромная птица.