Время и боги: рассказы
Шрифт:
— Хороший приемник, правда? — сказала она.
— Просто чудесный, миссис Меддип! — ответил Брок. — Честное слово, замечательный.
И тут в приемнике прозвучали позывные варшавского радио. И Брок, и миссис Меддип слышали его совершенно отчетливо. «Радио Польска», — сказал приемник и добавил: «Варшава». Сначала молодой человек повернул ручку настройки дальше, но когда миссис Меддип объяснила ему, что это была за станция, Брок снова настроился на нее просто потому, что это было самое настоящее чудо — слышать голоса из столь удаленного города. Но к тому моменту, когда ему удалось вернуться на нужную волну, там уже пела какая-то женщина. И тут улыбка вдруг исчезла с лица молодого человека; казалось, он потерял всякое желание слушать передачу из далекой Варшавы. Хуже того, он больше не притворялся, будто у него
«Она заставила его о чем-то вспомнить», — сказала себе миссис Меддип.
Мистер Брок тем временем наклонился к приемнику, прислушался, кивнул сам себе — и нажал кнопку «выключить». Несколько мгновений после этого он сидел неподвижно, но в душе у него происходило короткое и яростное столкновение между решимостью ни в коем случае не показывать своей слабости и своей потребности в утешении, и другим, более простым чувством, которому эта решимость довольно быстро уступила. А миссис Меддип, каким-то образом догадавшись, что происходит с молодым человеком, сказала:
— Что стряслось, мистер Брок?
И что-то в ее голосе заставило молодого человека рассказать свою историю.
— Это случилось очень давно, миссис Меддип.
«Очень давно? А ведь мальчику-то не больше двадцати двух», — подумала миссис Меддип.
— То есть, на самом деле примерно год назад, — уточнил молодой человек. — Но началось все намного раньше… — (Можно подумать, будто начало всех историй не уходит в глубины веков.) — Я был совсем молод, когда впервые увидел ее… Я имею в виду, моложе, чем сейчас, — добавил он. И сочувствие миссис Меддип, невидимое, как радиоволны, пролилось на него и помогло взять себя в руки, так что молодой человек почти перестал запинаться и рассказал о том, как в графстве Кент распускались после зимы вишневые деревья, как покрывались бело-розовой кипенью фруктовые сады, как выбрасывали молодые побеги бледно-желтые примулы, как в ореховых зарослях появились многочисленные анемоны, а следом за ними расцвели пролески, ковром покрывая землю в лесу, пока она не начинала соперничать голубизной с лазурью небес.
Молодой человек так долго рассказывал о своем доме на холмах, где цвели эти фруктовые сады и росли светлые ореховые леса, что миссис Меддип даже задумалась, когда же он подойдет к главному в своем рассказе — к тому главному, о котором Брок пока умалчивал то ли из стеснительности, то ли нарочно, желая ее заинтриговать, к тому, о чем миссис Меддип, как ни странно, могла бы поведать ему сама, хотя о молодом жильце ей было почти ничего не известно.
Это началось с приходом весны, объяснил юноша. Весной на него всегда нападало желание бродить по окрестностям, и каждая птичья трель, казалось, звала его в холмы, и каждый листок на ветвях, едва колеблемых слабым теплым ветром, манил куда-то. Тогда весь мир был прекрасен (как, вероятно, было известно и миссис Меддип), и казалось, будто за каждой рощицей отливающих медью буков, за каждым горизонтом скрываются картины еще более удивительные и захватывающие.
Юноша открывал для себя весну, как когда-то Кортес* открыл Тихий океан; по берегам его было немало человеческих поселений, и все же для Кортеса он был совершенно новым и неизведанным. Именно так и следовало исследовать весну. И все же по-настоящему молодой человек открыл ее для себя только в тот момент, когда после одного из своих «бродячих приступов», продолжавшегося почти весь день, вышел из леса и оказался в приютившемся у опушки саду — довольно далеко от дома, в краю, где он еще никогда не бывал и не знал о его существовании; там он увидел девушку, которая шла ему навстречу. И либо она действительно была так прекрасна, как он рассказывал, либо отражавшиеся в ее лице и волосах сумерки (настоящие сумерки, когда закат и полная луна светят одновременно) так волшебно изменили ее черты и заставили глаза искриться и мерцать, что казалось, будто дивный вечер поделился с нею своей неземной магией.
Встреча с этой девушкой и была главным в истории мистера Брока. Как она выглядела, миссис Меддип по-прежнему могла только догадываться, ибо молодой человек, похоже, не находил слов, чтобы описать ее красоту; он без конца твердил лишь о весне над меловыми холмами, о цветении вишен, о благоухании распустившегося вслед за ними боярышника, о ковре чабреца на склонах холмов, о золотившейся на солнце молодой траве, и в конце концов до того запутал миссис Меддип этими описаниями природных явлений, что ей стало казаться, будто молодой человек наделяет девушку шестнадцати или семнадцати лет от роду свойствами, которыми обладает только время.
Миссис Меддип, впрочем, было совершенно очевидно, что любовь к величавым меловым холмам, к растущим на косогорах травам и цветам, к мягкому вечернему освещению, в котором они мерцали и переливались, странным образом переплеталась в его душе с любовью к встреченной в цветущем саду девушке. И он говорил то о последних отблесках зари, что до последнего мешкали средь покрытых цветами яблоневых ветвей, осеняя своим мерцанием ее чело, то вдруг принимался описывать звезды, что медленно кружились над кентскими холмистыми горизонтами, но и в том, и в другом случае молодой человек был, по-видимому, совершенно уверен, что рассказывает историю своей любви. Миссис Меддип услышала немало о весне и лете, что ярко горят на склонах южных холмов, о протяженных меловых откосах, с глинистым слоем поверху, о глубокой тишине и таких же глубоких красках, в которые были окрашены вечера, когда они встречались на тропинках, протянувшихся через поля, еще не слыхавших о том, что такое город. Но если бы, выслушав эту историю, она отправилась туда, то вряд ли нашла бы дорогу, ибо осиявшая эти холмы волшебная краса, о которой рассказывал молодой человек, хотя и делала его историю достаточно искренней, одновременно превращала ее в повесть о холмах и долинах, которых не бывает в нашем мире, и уж во всяком случае не бывает в мире, где живут миссис Меддип и другие люди ее возраста.
И еще это была повесть о множестве встреч, когда вечером, закончив работу на ферме, юноша спешил на свидание с девушкой, ожидавшей его в лесу, в небольшой роще или на склоне какого-нибудь холма, все еще озаренного теплым золотым светом предзакатного солнца, и будь миссис Меддип на три десятка лет моложе, рассказ молодого человека мог бы показаться ей свежим и оригинальным.
А вот безутешному юноше, который, сгорбясь на стуле, вел сейчас этот рассказ, каждое произнесенное им слово странным образом казалось сказанным впервые, словно и не было той случайной встречи на краю утопающего в цвету фруктового сада. Она была дочерью еще одного фермера, говорил он, который жил в нескольких милях от дома его отца, и звали ее Роза Тиббетс. У нее был чистый и сильный голос; бывало, он звал ее издалека, звал во весь голос, и ответ прилетал к нему без малейшего напряжения; так мы подчас слышим голоса птиц, которые, пролетая над нашими полями или поселками, беспечно роняют одну-две звонких ноты и летят дальше своим неведомым путем. Порой теплым летом, сидя средь зарослей чабреца, девушка пела ему простые английские песни, и никогда она не пела никому другому.
— Такие же песни, как мы только что слышали? — уточнила миссис Меддип.
— Да, такие, — подтвердил юноша.
— Неудивительно, — сказала миссис Меддип, — что эта песня напомнила вам о ней.
— Да, — кивнул молодой человек и продолжил повесть о своей любви, повесть, которая могла бы быть историей двух мотыльков, ибо они много бродили по заросшим цветами холмам, или, — поскольку чаще всего они встречались вечером, — историей двух сумеречных бабочек, которые вылетают перед самым заходом солнца и, трепеща крыльями, надолго зависают над самыми крупными цветочными чашечками.
И из его рассказа миссис Меддип многое узнала о холмах Норт-Даунс, ибо места, куда он забредал с Розой Тиббетс, молодой человек описывал так подробно, словно девушка каким-то образом их заколдовала, и стройная красота расцветающей в июне наперстянки, таинственная сень тисов, отдаленный звон овечьих колокольчиков, заросли орляка на вершинах холмов и хмельники в долинах были частью ее собственного волшебного очарования. Брок рассказывал, как она шла ему навстречу мимо дивных грушевых деревьев, сплошь покрытых нежными цветами, и не упустил ни одной краски, ни одного оттенка, когда описывал, как они сидели на гребне холма средь вереска, столь редкого в Кенте, и как на мгновение оторвав взгляд от ее лица, он вдруг увидел, что грудка пролетавшего высоко в небе голубя все еще отливает розовым в лучах уже закатившегося солнца.