Время и снова время
Шрифт:
– Берни, – прошептал Стэнтон. – Берни…
– Хью! – задохнулась она. – Ты очнулся!
– Нет. Нет. Я умираю, умираю, – шептал он, пытаясь совладать с лихорадочными мыслями. – Слушай меня, Берни. В точности исполни, что я скажу, потому что я при смерти и повторить не смогу. Езжай на мою квартиру. Ключ в куртке. Найди рюкзаки… помнишь?
В глазах поплыло, и он увидел лицо Бернадетт в призрачной компьютерной подсветке, венский гостиничный номер и зрачок пистолета. Стэнтон отогнал видение и сосредоточился, но не
– Да, да, Хью, я поняла, рюкзаки. Что тебе нужно?
Голос ее вернул к яви. Вот оно. Он вспомнил, что ему нужно.
– Малый рюкзак. Открой. Ключ тоже в куртке. – Слова давались тяжело. – Сумочка с красным крестом. В ней коробка с маленькими пластиковыми иглами.
– Пластиковыми? Не понимаю.
– Как стеклянные… прозрачные трубочки с иглами… для инъекций… принеси. Одну воткни мне в живот и нажми поршень. Каждые двенадцать часов. Спрячь, чтобы никто не видел… сделай это, Берни, сделай.
Ну вот. Вспомнил… Теперь можно уснуть.
Но Бернадетт его теребила:
– Хью! Хью!
Голос настойчивый. Уже? Она вернулась?
– Ты сделала? – спросил он, уплывая в забытье.
– Нет! Нет! Хью… где твоя квартира? Ты не сказал. Где твоя чертова квартира?
– Митте… – прошептал Стэнтон. – Митте.
И вырубился. Нырнул в бесчувственность, где его не достать. Бернадетт осталась далеко на свету. Он погрузился во мрак.
Тоннель. Оба-на. Кто бы мог подумать, что избитый образ окажется всамделишным проходом? В конце темного тоннеля свет, и там, конечно, кто-то стоит.
Ну да, Кэсси. Жена и дети его ждут.
Свет в конце тоннеля.
Чему удивляться? Все именно так, как в утренних телешоу рассказывали те, кто пережил клиническую смерть.
Кэсси что-то говорит. Он хотел ей крикнуть, что бросил курить. Но у Кэсси ирландский акцент. И голос Бернадетт. Почему? И что она говорит?
Митте.
Почему голосом Бернадетт Кэсси спрашивает о Митте?
– Митте! – повторяет Бернадетт. – Митте! Ты представляешь, сколько в этом районе контор по сдаче жилья?
Стэнтон открыл глаза. Голова непривычно ясная. Благостное ощущение. Раз-другой сморгнув туман, он разглядел милое лицо, склонившееся над ним. Чуть конопатый нос, слегка неровные зубы.
– Я побывала в четырнадцати конторах, прежде чем отыскала твою. И всякий раз хлопала ресницами, изображая ирландскую простушку, которой нужно глянуть список квартирантов. Наконец я своего добилась и с тех пор тайком втыкаю эти странные штуки в твое пузо. Пришлось соврать, что мы помолвлены. Мне разрешили остаться. Ну и денежки, конечно, сказали свое слово…
Как странно вынырнуть из бреда.
– Давно? – прошептал Стэнтон.
– Господи! – подпрыгнула Бернадетт. – Это ты, Хью? Вернулся в мир живых?
– Сколько прошло времени, Берни?
– Как ты послал меня за чудодейственным лекарством? Четыре дня.
Стэнтон ненадолго впал в забытье, а когда очнулся, понял, что останется в яви. Бернадетт
Через неделю он уже окреп для выписки. Бернадетт проводила с ним целые дни и уходила лишь вечером. Конечно, ее распирало от любопытства.
– Хью. Что было в тех странных иголках? – уже в который раз шепотом спросила она. – Врачи ошарашены, они думали, заражение крови тебя прикончит. Я ничего им не сказала, но было ужасно трудно уловить момент и втыкать в тебя эту штуку. Ты просто обязан мне все объяснить.
– Это новое лекарство, Берни, – ответил Стэнтон. – Только-только появилось. Называется «антибиотик».
Больше ничего он сказать не мог. Но у них было полно и других тем.
С каждым днем ситуация в Германии ухудшалась. Сидя в кровати, Стэнтон прихлебывал суп, а Бернадетт посвящала его в последние сумасшедшие события:
– Наутро после убийства объявили военное положение и месяц государственного траура. Мне было невероятно сложно попасть в страну. Границы закрыты, особенно для немцев, желающих выехать. Тысячи арестов, я не шучу, даже десятки тысяч. Просто кошмар. Ситуацию используют для уничтожения политической оппозиции. Всем заправляют военные, они считают, что получили мандат на расправу с ненавистными врагами. То бишь со всеми, кроме себя. СДПГ запрещена, все профсоюзы разгромлены и разогнаны. Массу профсоюзных активистов отправили бог знает куда, в какие-то тюремные лагеря. Повсюду войска и полиция, город похож на вооруженную крепость. Почему-то во всем винят евреев. Газеты убеждены, что социализм – исключительно еврейская идея. Мне это совсем не понятно, но гонения сплошь и рядом.
– Официальные гонения? – спросил Стэнтон.
– Не то чтобы официальные, орудует толпа, однако полиция не спешит вмешаться. Бедные евреи клянутся в вечной верности короне и пытаются выглядеть консервативнее военных, но толку мало. Ей-богу, я думала, погромы – чисто российская черта. Никак не ожидала их в цивилизованной стране. Кстати, о России. Похоже, их царь окончательно спятил. Он объявил трехмесячный траур по «любимому кузену Вилли», распустил Думу, арестовал почти всех депутатов и некоторых казнил. Казаки носятся по стране и шашками рубят всякого встречного еврея и демократа. При царе Николае и кайзере Вилли Третьем пол-Европы оказалось под властью буйнопомешанных.
– Роза Люксембург это предсказывала, – заметил Стэнтон.
– И не ошиблась.
– Убийство кайзера она считает реакционным заговором, цель которого – раз и навсегда покончить с левыми.
– Так оно и есть! Всякий с долей разума давно это понял. Какие еще варианты? – разгорячилась Бернадетт. – Зачем это нужно подлинным социалистам? Конечно, заговор. Я не говорю – государственный, но военные определенно стояли в кулисах. Для них кайзер был недостаточно воинствен. Неслучайно его прикончили на открытии трамвайной линии. Военные приобретают много, а левые теряют все.