Время колокольчиков
Шрифт:
К певцам, переставшим быть кумирами, приходит зрелость — и они оказываются ее достойны. Может быть, только бывшие романтики и могут с абсолютной трезвостью оценить все происходящее, включая и собственную дозволенную славу, пришедшую на излете молодости, на изломе судьбы.
Андрею Макаревичу по всем статьям полагалось быть на гастролях в Ленинграде. Он задержался, чтобы спеть одну песню — вечный романтик,
Певец обманул ожидания и победил. Песня его была негромким (но оттого вдвойне сильным) обвинением: речь о том, что стыдно дышать разрешенным воздухом, что «лаять вслед ушедшему поезду» — глупая и мелкая собачья радость
«То Армению, то Эстонию лихорадит уже в открытую, а мы все смеемся над Ленею, потешаемся над Никитою…»
Поразительно, до чего новый Макаревич и интонациями и ритмом строки напоминал Александра Галича. Не пародийно, а всерьез был похож: с полным пониманием, что повторяет чужое, но что повторять необходимо. Ему рукоплескали, но петь дальше он не соблазнился: все, что нужно сказать, уже было сказано.
Спасибо вам, «отцы» русского рока, — вы не обманули нашей преданности.
На переломе 70—80-х в отечественной рок-музыке произошли резкие изменения. Рок стал жестко социален: ои вернулся в мир, чтобы сказать ему «нет». Петь красивые песни вдруг оказалось никчемным и едва ли не постыдным делом.
Первым человеком, заигравшим новую рок-музыку в Москве, стал Сергей Рыженко — скрипач, изгнанный из консерватории за сотрудничество с МАШИНОЙ ВРЕМЕНИ, и незаурядный вокалист.
Только человек, не понаслышке знающий красоту чистого звука, может издеваться над музыкой так, как Рыженко начала 80-х. В группе «Футбол» его голос блеял и верещал, перекрываясь разухабистым забоем инструментов (к слову, весьма тонко и сложно организованным). Окружающий его мир был неприятен и тошнотворно однообразен:
«По утрам всегда вставай полседьмого. Переполненный трамвай — на три слова… Все как всегда».
Мир, в общем, не слишком похорошел. По-прежнему ночью светят не звезды, а зрачки кошек, зыркающих с помоечных баков, по- прежнему «Грузинский рок-н-ролл» вдалбливает: «Стань как Сталин! Стань как Сталин!» Но на смену нахрапистому глумлению вчуже пришла жесткая самооценка, и голос, гордый долгом ее высказать, зазвучал в полную силу: зло, но не злобно, без надсада —
«То, что приняли мы за прорыв, обернулось окопной войной. Мы сидим, окопавшись в грязи, обезумев от вшей. И за годы глухой изоляции стал так узок наш круг, что ты с ужасом видишь, что остался один. Мы — инвалиды рока…»
И скрипка, отфутболенная скрипка Рыженко, научившаяся визжать и мяукать, в этом концерте пела. Она его и начала темой баллады А. Башлачева «Ванюша», срастившей рок-музыку с народной поэзией:
«Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке… Душа гуляла, душа летела, душа гуляла в рубашке белой, да в чистом поле — все прямо, прямо… И колольчик был выше храма…»
Можно ли было предсказать это во времена «злых песен»? Наверное, да — хотя бы потому, что при всем ожесточении и ерничестве, при декларируемой вседозволенности рок ставил себе единственный запрет: запрет на насилие. Скандалить можно, давить — нет.
«Иди ко мне скорее, бей морду мне смелее, топчи меня ногами», — орал Рыженко самодовольному «хозяину жизни».
«…И если хочешь — ты можешь убить меня», — отзывался в унисон лениградский брат ФУТБОЛА — ЗООПАРК.
В Лужниках они играли вместе всего пару песен. Но и этого хватило, чтобы голоса с трибун завопили: «А где Майк?» И Майк вышел.
Михаил («Майк») Науменко, лидер ЗООПАРКА, похож на растревоженную птицу, больше всего озабоченную тем, как бы скрыть свою тревогу. Он — питерец до мозга костей, и уже поэтому знает: жизнь в ее непереносимой конкретности, во всем множестве жестов, слов и столкновений проходит не вне, но внутри человека. То, что «вне», может быть смешным, но жизненный выбор и вывод — внутренне трагичны.
«Каждый день — это выстрел, выстрел в спину, выстрел в упор».
На время, конечно, можно отшутиться, но это ничего не меняет.
ЗООПАРК играет рок-н-ролл и блюзы, играет здорово. В общем восторге, однако, становится все меньше бесшабашного веселья и все больше ностальгии. Увы, назвать группу «нестареющей» можно только в порядке комплимента. Гордый умница Майк, рыцарь рок-н-ролла: в его рыцарстве уже мерещится привкус донкихотства.
В одной из ранних вещей ЗООПАРКА — притче «Уездный город N» — пелось о парадоксах времени. «Наполеон с лотка продает ордена…» Науменко вряд ли забыл эту песню, но теперь не поет.
Лишь однажды ЗООПАРК развернулся во всю мощь и ворвался в сегодня с прежней своей неукротимостью. Майк пел о тех, кто «мешает нам жить» — о набыченном стаде тупиц и насильников, о героях «качалок», об устроителях драк «район на район». Он не стеснялся в выражениях:
«У кого крутые подруги, за которых не дашь и рубля? Кто не может связать двух слов, не взяв между ними ноту „ля“?»
ЗООПАРК только что вернулся из Казани. Песня была написана задолго до, но, пожалуй, с такой страстью была спета впервые.
Старшее поколение «новой волны» лелеет свою честную и бурную молодость. Младшее, кажется, ее просто не помнит — зрелость пришла к ним сразу: «их взгляд пристальней, и иногда холодней» (это не значит, то он глубже). Надо сказать, что в ленинградской школе — пока самой сильной в отечественном роке — смена поколений шла без пауз, внахлест, и путала любые умозрительные разграничения.
И все же разница достаточно ощутима. К примеру, нельзя сказать, что «старшим» незнакомо чувство одиночества, но оно никогда не становилось жизненно важной проблемой, не обязывало сделать немедленный выбор между замкнутостью и единством, между волей к свободе и волей к победе.
Одиночество, отвергающее страх, но лишенное надежды — выбор Виктора Цоя, лидера группы КИНО. Он говорит «мы», «наше» («Мы ждем перемен!»), но иногда думается, что «мы» для него — лишь способ заслониться от «ты», от связи, обязывающей к самоотдаче. Мир Цоя — братство одиночек, сплоченное отсутствием выхода.
«Мы хотели пить — не было воды, мы хотели света — не было звезды. Мы выходили под дождь и пили воду из луж. Мы хотели песен — не было слов. Мы хотели спать — не было снов. Мы носили траур — оркестр играл нам туш».