Время любить
Шрифт:
Вадим Федорович не раз замечал: когда он встает из-за стола, на него устремляются десятки и сотни любопытных взглядов, в которых и ожидание чего-то необыкновенного и, может быть, восхищение, а потом, к концу встречи, все это исчезает, люди смотрят на тебя как на такого же труженика, как и они сами, и уже литературный процесс, который, кстати, почти невозможно обыкновенными словами объяснить, становится для них обычной работой, короче говоря, оказывается, писатель, создавший романтический мир своих героев, – простой человек, ничего общего не имеющий с миром, поразившим их воображение…
Вот и сейчас, возвращаясь с букетом алых гвоздик к станции метро «Звездная», Казаков размышлял: что дала эта встреча читателям? Радость
– Вадим! Здравствуй! – услышал он до боли знакомый голос.
Он даже не сразу остановился, по инерции сделал еще несколько шагов, будто это не к нему обратились.
– Привет, – бесцветным голосом произнес он, оборачиваясь.
Перед ним стояла Виолетта Соболева. Все такая же вызывающе красивая, а может, он просто такой ее видит? Полное лицо с чуть оттопыренной нижней губой и маленьким носом вовсе не образец классической красоты. Золотистые волосы у Виолетты, выбиваясь из-под синего берета, спускаются до плеч. Как любил он брать жестковатые пряди в ладони и пропускать между пальцами… И вместе с тем что-то изменилось в облике молодой женщины. Сколько они не виделись? Наверное, год? Или больше? Он уже редко думал о ней, а если мысли и приходили в голову, то гнал их прочь. Что же изменилось в ней? Глаза… Светло-карие, с длинными накрашенными ресницами, они смотрели на него с какой-то не свойственной ей грустью, даже растерянностью. Раньше Виолетта держалась увереннее.
– Ты ничуть не изменился, – произнесла она, машинально доставая из сумочки сигареты и зажигалку. – Тебя время не берет. Счастливый человек!
– Это я-то? – усмехнулся Казаков.
– Ты не очень спешишь? – спросила она.
И в голосе ее ему почудились нотки неуверенности. Виолетта никогда не задавала ему подобных вопросов. Она знала, что когда он с ней, то забывал о времени, о своих делах.
– В городе все скамейки покрашены, – сказал он. – И посидеть-то негде.
– Тут рядом маленькое кафе, – кивнула она на ряд высоченных зеленоватых зданий на Московском шоссе.
В кафе было всего четыре стола, за одним из них сидели три школьницы и, весело переговариваясь, ели мороженое с вареньем. Взглянув на Виолетту, Вадим Федорович тоже заказал две порции мороженого и апельсинового сока. В зашторенное окно ударял луч солнца, гардина просвечивала, отчего лица школьниц, сидящих у окна, казались морковного цвета.
– Я была на твоем выступлении, – ковыряя ложкой варенье, произнесла Виолетта.
– Я тебя не заметил, – удивился он.
– Много народу было… И потом, я не хотела, чтобы ты меня увидел.
– Да, ты же тут рядом живешь, – вспомнил Вадим Федорович.
– Мне сегодня позвонила знакомая библиотекарша, сказала, что ты сегодня будешь там выступать.
– Последнее мое выступление в этом году, – сказал он, подумав, что оно было, кстати, и не самое лучшее.
За широким занавешенным окном шумели тяжелые грузовики, солнечный луч нашел в занавесе щель и будто сверкающим лезвием рассек на две части буфетную стойку, за которой скучала полная женщина с кружевной наколкой на пышной прическе. Она задумчиво смотрела поверх голов на окно, и лицо у нее тоже было морковного цвета.
Вадим Федорович молчал. Да и что он мог сказать Виолетте? Она нанесла ему, пожалуй, самый чувствительный удар за последние годы. Сколько раз он предлагал ей выйти за него замуж! Толковала, что ей дорога свобода, браки, мол, недолговечны стали, разве плохо им и без штампика в паспорте?.. А сама взяла да и выскочила за другого! Можно ли больнее ударить мужчину в его возрасте? Виолетта предпочла ему более молодого мужчину. И он вдруг утратил уверенность в себе, стал сторониться молодых женщин, в голову все чаще лезли мысли, что он теперь обречен на одиночество до самой смерти. Виолетта поколебала в нем уверенность не только
Довольно тонкое замечание…
Глядя на Виолетту, Вадим Федорович думал, что вот и она теперь курит. Может, и раньше курила, но, зная, что он не терпит табачного дыма, сдерживала себя?
Пауза затянулась, Казаков уже жалел, что пришел сюда с Виолеттой. Если где-то в глубине души он и мечтал о встрече, то сейчас понял, что все это лишнее. Перед ним сидела чужая женщина, нервно курила выпачканную помадой сигарету, рассеянно щелкала газовой зажигалкой. И не казалась ему уже такой красивой. Оттопыренная нижняя губа придавала ей недовольно-презрительный вид. Как они теперь далеки друг от друга! Он даже не знает, о чем она сейчас думает.
– Почему ты не спросишь, как я живу? – наконец нарушила молчание Виолетта. – Неужели тебе неинтересно?
Она права: ему это совершенно неинтересно. Как это у Сергея Есенина?
И ничто души не потревожит,И ничто ее не бросит в дрожь, —Кто любил, уж тот любить не может,Кто сгорел, того не подожжешь.– Я ушла от Вахтанга, – со значением произнесла она и долгим изучающим взглядом посмотрела ему в глаза. Наверное, она ничего обнадеживающего или сочувствующего не прочла в них, вздохнув, прибавила: – Я все время вас сравнивала. И это сравнение оказалось не в его пользу.
– Я польщен, – улыбнулся он.
– Скажи честно, в твоем последнем романе ты не меня вывел под именем Ларисы?
– Вряд ли, – неуверенно произнес он.
Казаков знал, что прототипами многих его героев и героинь служат знакомые люди, но вот так, с фотографической точностью, он никого не выводил в своих романах. И был убежден, что даже внешне похожие на его героев или героинь люди внутренне разительно отличаются от своих оригиналов. Ему уже надоело объяснять читателям и знакомым, что художественный образ в романе почти всегда собирательный, обобщенный. Черты характеров многих знакомых ему людей соединяются в одном каком-нибудь герое. А чаще всего герой весь придуман им… Нет слов, и жена Ирина, и Вика Савицкая, и, наверное, Виолетта послужили толчком для создания того или иного женского образа, но потом он уходил от конкретного лица и, по сути дела, создавал новый, обобщенный характер. Иногда, правда, придавал им внешние черты знакомых людей. А уж поступки они совершали в романе совсем иные, чем в жизни. Ожив на страницах рукописи, образ действовал и поступал так, как подсказывал сюжет, развитие характера.
Все это он не стал объяснять Виолетте, да и ее, по-видимому, не это интересовало. Помешивая ложкой растаявшее мороженое, она морщила свой белый лоб, будто решала для себя какую-то сложную задачу. На пальце ее не было обручального кольца. И вообще она была без всяких украшений, если не считать каплевидных золотых сережек в ушах.
– Как-то раньше я быстро прочитывала твои книги, и они меня, понимаешь, не трогали. Может, потому, что ты был всегда рядом, я даже слышала, когда читала, твой голос, интонации… А вот последний твой роман, как говорится, пронял меня до самых печенок. Я звонила тебе, но, услышав голос твоей дочери, вешала трубку… А один раз пришла к твоему дому и долго слонялась у парадной, ждала тебя. Видела красивую коричневую спаниельку, которую выводила гулять Оля, но не подошла к ней, а спряталась за липу в сквере. А ты так и не вышел.