Время московское
Шрифт:
Путники, согласившись с Ослябей, последовали за ним.
— А скажи-ка, брат Ослябя, извини, отец Андрей, — начал издалека Адаш, — не благословишь ли уставших путников на принятие толики хлебного вина под трапезу? А? — Он выразительно похлопал себя по бедру, где у него висела пристегнутая к поясу внушительного вида фляга.
— А что ж не благословить? Благословлю. Вино и монаси приемлют. А вы люди вольные, никаким уставам неподотчетные.
— Может быть, и ты, отец Андрей, как-нибудь…
— Эх-хе-хе, — завздыхал старый солдат, — да уж замолю как-нибудь.
Проснулся Сашка от яркого белого света, наполнившего всю светелку. Свет был так ярок, что резал глаза даже через закрытые веки.
— Здоров же ты спать, государь, — услышал он голос Адаша. — Сразу видно, что совесть твоя пока чиста. Нет на ней еще пролитой кровушки.
Спросонья Сашка чуть было не принялся разубеждать Адаша, но вовремя спохватился. Поднявшись, он выглянул в окно. Пушистое белое покрывало укрыло грешную землю, от чего божий мир казался новеньким, чистым и умиротворенным, и только парящих ангелов с большими белыми крыльями не хватало над всем этим великолепием. Сашка натянул штаны и босиком выбежал во двор. Чуть-чуть подзадержавшись, за ним последовал Адаш. Сашка, уже умывшийся первым снегом, встретил припозднившегося наставника большим пушистым снежком.
— Сразу видно — потомственный воин, — с удовлетворением констатировал Адаш, когда они вернулись в светелку и растирались жесткими холщовыми полотенцами. — А иначе откуда тебе знать ордынский обычай?
— Наверное, зов крови, — отшутился Сашка, не вдаваясь в объяснения. — Много я проспал-то?
— Да уж заутреню отслужили.
— Поспешим. Оденемся и сразу идем искать преподобного.
Но искать никого не пришлось. Едва посланники боярыни Вельяминовой успели облачиться, как за дверью раздались шаги. Дверь распахнулась, и в светелку вошел преподобный в сопровождении Осляби. В простом черном одеянии, седобородый, высокий, худой. Из-под косматых бровей на них пристально глядели глубоко посаженные строгие глаза.
— Мир вам, путники.
— Благословите, отче! — Адаш бухнулся перед преподобным на колени, громыхнув об пол уже пристегнутым к поясу мечом.
«Сам Сергий Радонежский! Вот это да! Неужто настоящий?» — успела промелькнуть у Сашки шальная мыслишка перед тем, как он вслед за Адашем преклонил колени перед одним из самых чтимых в русской истории людей.
— Благослови, отче!
— Бог благословит, — молвил преподобный, осеняя их крестным знамением. — Что у вас ко мне?
— Письмо от матушки моей, боярыни Вельяминовой, — ответил Сашка, поднимаясь на ноги.
Отец Сергий сломал печать, развернул свиток и принялся читать послание, писанное крупными, ровными буквами.
— Значит, в Кострому, к князю Дмитрию отправляетесь, юноша? — строго спросил он у Сашки, завершив чтение. — И что намерены там сказать, чего добиваться?
— Войны нельзя допустить, отче! Это все Некомат Сурожанин козни строит, хочет одних русских людей на других натравить. Не в наших это интересах, а на руку только врагам Руси. Использовал Некомат семейный конфликт и теперь его раздувает. А семейные дела внутри семьи и должны остаться. Пусть князь Дмитрий хоть слово доброе молвит моему и своему брату Мамаю, пусть хотя бы символически протянет ему руку, и я, Тимофей Вельяминов, клянусь, что мы с матушкой отправимся в Орду и упросим ли, заставим ли, но добьемся того, чтобы Мамай признал свою неправду. Наш род не стремится к тому, чтобы встать выше всех на Руси. Мы признаем главенство князя Дмитрия, хотим лишь справедливости, чтобы блюлись древние обычаи и установления.
«Вот это я речугу затолкнул самому преподобному Сергию, — дивясь самому себе, подумал Сашка. — Жаль, что никто из наших ребят этого не видит».
— Что ж, это похвальное стремление. А можете ли вы, юноша, ручаться за весь ваш род? — чуть прищурившись, как бы оценивая Сашку, спросил преподобный.
— Матушка моя может, — твердо ответил Сашка. — Я лишь посланник ее; передаю в точности слова и волю ее.
— Что ж… У вашей матушки государственный ум и железная воля. Ее слову можно верить. Я дам вам письмо для князя Дмитрия. Я поддерживаю стремление боярыни сохранить мир на Русской земле, не допустить до большой войны. А на словах скажите князю Дмитрию, что я благословил вас на вашу святую миссию.
— Благодарю, отче, — смиренно склонил голову Сашка под рукой преподобного.
— Когда ехать думаете?
— Да как письма дождемся, так и выедем.
— К-хе, к-хе, — закашлялся Ослябя. — Дозвольте слово молвить, отче?
— Говори, отец Андрей.
— Верхами они да без сменных лошадей. В такую погоду удобней будет на ямских лошадях добираться. С другой стороны, пару-тройку дней обождать надо, чтобы лед на переправах окреп окончательно.
— Хорошо. Доставишь до ямской станции, а когда ехать, пусть сами решают. Я их из монастыря не гоню, — высказался преподобный.
— Оно, конечно, в возке удобней и быстрей будет, однако воину как-то неудобно… — засомневался Адаш.
— Поедем в возке, на ямских лошадях, а своих оставим у вас, — окончательно решил вопрос Сашка. — Но ждать не будем. Поедем, как письмо будет готово. Морозы уж неделю как стоят. А встретится переправа… Там видно будет.
В нанятом крытом возке на ямских лошадях продолжили свой путь посланцы боярыни Вельяминовой. Ослябя снабдил их валенками и широкими, долгополыми тулупами. Сашка и Адаш полулежали на мягких подушках, укрывшись поверх тулупов меховой полстью. Впереди маячила широкая спина ямщика, заслоняя обзор так, что казалось — весь мир съежился до размеров возка. Легкое покачивание саней, ритмичный топот копыт по утрамбованному насту и монотонное звяканье колокольчика навевали дремоту. Да Адаш все бурчит себе под нос, никак не уймется: «Всю жизнь в седле… А тут, как баба, под тремя шубами, на мягких подушках… Да что как баба… Того хуже… Как поп толстомясый. Как из люльки выбрался да в седло сел…» А иногда впереди раздастся:
— Эге-ге-гей! Не спи! Посторонись!
— Эге-ге-гей! — ответит ямщик да привстанет с облучка, крепко беря в руки вожжи. — Посторонись!
Топот копыт нарастает, усиливается, колокольчики звенят все веселее, и фр-р-р! — промчится встречная тройка, и лишь снежная пыль заклубится, искрясь на свету и оседая на лицо теплым туманом. «Хорошо, — сквозь дрему думается Сашке. — Гораздо лучше, чем в машине».
Днем ехали, а ночевали на постоялых дворах при ямских станциях. Эти пять дней, проведенных в дороге, слились в Сашкином сознании в один долгий, скучный день, лишенный не только каких-либо событий, но и намека на них. Лишь только пятый в этой череде стоял особняком.
С ямской станции выехали ранним утром, до света, и, по всем прикидкам, в Костроме должны были быть еще засветло. Но то ли ямской смотритель, плут, лошадок подсунул плохо отдохнувших, то ли свежевыпавший ночью снег был тому виной, но к Волге они подъехали уже в сумерки.
— Вона Кострома-то, на том берегу, — обернувшись к седокам и указывая кнутовищем вперед, с какой-то непонятной обидой проговорил ямщик.
— И чего встал? — выкарабкиваясь из липкой дремоты, спросил у него Адаш. — Давай пошевеливайся. Темнеет уже. Не то ворота в городе на ночь закроют, и придется в чистом поле ночевать.