Время - московское!
Шрифт:
«Да… А ведь я тоже расстраивался, когда потерял в каньоне Стикса-Косинуса камушки Злочева. И тоже печалился. Что не смог выжать из них настоящего чуда», — вдруг подумал я.
Я посмотрел на Таню. Надо же — она прекратила хмуриться!
— Иван Денисович, — вдруг сказала она. — А можно я задам вам один вопрос?
— Конечно! У меня есть еще одна минута, — Индрик бросил взгляд на часы, — и двадцать шесть секунд.
— А почему вы взяли в экспедицию меня, а не… ну, например… профессора Башкирцева? Или доцента Штейнгольца? Ведь практически любой из моих коллег разбирается в ксеноархеологии лучше меня! Нет, конечно, я понимаю, наше с Александром открытие сыграло важную роль, и все-таки…
— Боюсь, если я скажу вам правду, вы будете плакать, милая моя Татьяна Ивановна, — ласково отвечал Индрик.
— Нет, обещаю вам. В конце концов, я взрослый человек!
— Тогда отвечаю честно. Я не взял с собой профессора Башкирцева по причине того, что… профессор Башкирцев… скончался.
Немая сцена. Таня ахнула и вновь спрятала лицо в ладонях.
— Ну вот… Я же предупреждал…
Однако Таня сдержала обещание, не заплакала. Хотя лицо ее стало похоже на гипсовую маску.
— Отчего… он… умер? — хриплым голосом спросила она.
— Причиной смерти стал вирус, название которого вам ничего не скажет. Он скончался в карантине. Врачи ничего не успели сделать.
— А Штейнгольц? Дмитрий Штейнгольц?
— Он тоже. Мне очень неприятно вам это говорить, но…
— Что же это получается? Что пока я лежала в карантине… Они… В той же самой больнице… Да?
— Именно так, Татьяна Ивановна. — Индрик опустил глаза.
— Господи, а я еще думала… понять не могла… отчего нам общаться не разрешают! Ведь все-таки двадцать седьмой век на дворе! Видеофоны всякие, да что угодно… А Нарзоев? Алекс Нарзоев? Может быть, вы случайно знаете? Помните? Это пилот того планетолета, на котором мы все спаслись…
— Насколько я помню, пилот был единственным… единственным из мужчин, кто уцелел. Крепкий, тренированный организм…
— Единственным?
— Да. Говоря циничным языком медицины, процент выживаемости на вашем планетолете — около сорока. Для этого заболевания — это очень хороший процент… Так что вы, Татьяна Ивановна, везучая.
«Ну и память у Индрика… — подумал я восхищенно. — Ведь сколько дел у человека, сколько забот, о скольких жизнях печься приходится и какую ответственность на себе нести! И как только он умудряется все это помнить? Помнить «процент выживаемости» пассажиров спасенного планетолета, фамилии погибших профессоров ксеноархеологии, судьбы выживших… Наверное, нужно действительно любить людей. Причем не только хороших людей, а любых, чтобы знать и помнить о них столь многое… Чтобы не тошнило от подробностей их мелких судеб. Кто он — волшебник, святой, один из скромных ангелов-хранителей человечества?»
Ответ на этот вопрос мне было суждено узнать совсем скоро. Тогда же я лишь вспомнил сказ об Индрик-звере, который за завтраком поведал мне болтливый Терен. «Индриком» на Руси звали единорога — прекрасного чудо-зверя, который «всем зверям отец», а всем кладам и сокровищам — хозяин. А еще, объяснил мне Бертольд, единорог-индрик — непримиримый борец со Злом во всех его многочисленных обличьях. Стоит ему появиться — добрые люди радуются, а напрасные люди — прячутся. Я даже отрывок из былины запомнил, которую Терен битых пятнадцать минут цитировал. Жаль, что не целиком:
…Во Индей-земле степя дикие, Степя дикие, леса темные. Да во тех лесах живет Индрик-зверь: На нем шерсточка вся земчужная, А и грива-хвост позлаченая, А копытца у него всё булатные, Из ноздрей у него огонь пышет, Из ушей у него идет дым столбом…Когда мы в первый раз увидели Котел из космоса, с борта «Ксенофонта», он произвел не просто какое-то там «пугающее впечатление». Это была подлинная квинтэссенция жути. Недаром я назвал его Лимбом.
К счастью, при свете дня Котел смотрелся не столь грозно. Но все равно с тех пор, как я охотился в здешних местах на курицу, аномальный климат планеты успел измениться — и притом не в лучшую сторону. Это чувствовалось практически во всем.
Так, ровно по краю Котла стояли облака-башни. Облака эти висели над Карнизом, как заякоренные. Ни рассеяться, ни уплыть в сторону под напором ветра они упорно не желали.
Вызывающе неестественный вид облаков особо впечатлял людей, которые никогда не покидали Землю и инопланетные пейзажи видели только по визору. Например, Локшин, даром что астроном, всю свою жизнь прожил в русской метрополии. В Городе Полковников он носа из казармы не казал, а потому Глагол стал для него первым настоящим звездоземьем, где астроному довелось свободно разгуливать под чужим небом. Повезло человеку, ничего не скажешь!
Пока мы сутки куковали на Карнизе, перерабатывая мегатонны информации от разведгрупп относительно положения дел внизу, на дне Котла, Локшин поминутно задирал голову вверх, вперял взор в проклятые облака и бормотал: «Невероятно! Омерзительно и невероятно!»
— Что именно невероятно? — не удержался я.
— Да все практически.
— Ну например?
— Например, вон та планета.
То была минута, когда расступившиеся на время облака ненадолго открыли нам синий бархат вечернего неба. Локшин указал мне на упитанную звездочку, вызывающе яркую. Это была соседняя планета, фигурирующая в нашей лоции системы под кодовым псевдонимом «Дунай».
— А что в ней омерзительного?
— С ней что-то происходит. Она приближается к Глаголу. Притом — чертовски быстро!
— Неужели будет импакт?
— Даже не надейтесь, цирка не будет. Мы с коллегами уже четырежды просчитали траекторию. Дунай пройдет мимо.
— Ну и славно! Что же в этом омерзительного? — удивился я.
— Омерзительно то, что в отсутствие ярко выраженных внешних гравитационных воздействий любая нормальная планета должна оставаться на своей орбите. Законам небесной механики надо подчиняться! А перед нами — злостный правонарушитель!
— Как же передовая отечественная наука объясняет сей загадочный феномен?
— Никак не объясняет. — Локшин вздохнул. — Планета ведет себя столь же аномально, как и природа Глагола. А отсюда напрашивается неприятная гипотеза: когда Дунай пройдет вблизи от Глагола, местные аномалии станут еще более навязчивыми.
— Как любит повторять Иван Денисович, давайте решать проблемы по мере их поступления, — сказал тогда я. По правде сказать, Дунай вообще не казался мне проблемой. А зря.
Когда совсем стемнело, началось представление. Облака озарялись лиловыми и фиолетовыми вспышками. Сполохи эти, не будучи, судя по всему, молниями, неслись внутри облаков со скоростью монорельсовых экспрессов — отчего у всех офицеров, не чуждых проблем ПКО, возникало рефлекторное желание нажать на спуск зенитного лазера.