Время - московское!
Шрифт:
Сборочно-инженерный батальон, формировавшийся в Новогеоргиевске, частично погиб, частично отступил в леса вместе с танкистами.
После этого на «Дюрандалях», занесенных снегом черт знает где за океаном, можно было окончательно поставить крест. Не было никакой возможности использовать эти машины.
— Но теперь у нас есть вы, — торжественно завершил свою речь инженер-капитан.
— А скажите, — осторожно спросил я, — какая цель преследуется? В чем смысл этой полсотни «Дюрандалей»? Если даже удастся их собрать и отправить в полет?
— Не «если», а «когда», — строго поправил меня Оберучев. — Что же касается цели?.. Ребята, какая цель у нас?
Инженер-капитан обвел взглядом собравшихся пилотов. Те почему-то дружно рассмеялись. Кто-то из них, давясь смехом, ответил:
— Мертвая петля на подводной лодке…
— Простите? — Я нахмурился.
— Старинный русский фольклор».
Глава 5
Рассам и Дастур
Май, 2622 г.
Дно Котла
Планета Глагол, система Шиватир
В одном из эллингов было решено устроить офицерский клуб — тем более что концепция лагеря такое место предполагала.
Я был уверен: к вечеру первого дня на дне Котла, когда заниматься чем-либо, кроме потребления безалкогольного пива, будет уже невмоготу, там будет не протолпиться. Ведь «осназ Двинского» (состоящий как бы из одних «офицеров», хоть и беспогонных) был поголовно склонен к болтовне или, как непременно выразился бы семасиолог Терен, к суесловию. А где лучше всего заниматься суесловием? Правильно, в специально отведенных для этого местах.
Однако в десять часов вечера по стандартному времени под яично-желтым куполом общего эллинга нас, желающих провести оставшийся до отбоя час, собралось… пятеро! Гуляки, да…
Остальные, надо полагать, заснули сном праведников по своим герметичным конурам с опережением лагерного расписания.
Ни конхиологов, ни осназовцев (впрочем, эти каждый день уставали больше всех — им простительно). Только я, Таня, стеснительный картограф лейтенант Минаев, лысоголовый балагур лейтенант Пыхов и… невозмутимый двужильный Иван Денисович!
Мы с Таней нахимичили себе по чашке безвкусного какао и засели на надувной диванчик играть в шахматы.
Пыхов и Минаев развалились в самом центре, под ослепительно белым плафоном, и тотчас влипли в экран Пыховского планшета, набитого записями довоенных хоккейных матчей. Ну а Иван Денисович скромно притаился в углу с… цветным журналом «Современная станковая живопись». На его некрасивом, но умном и глубоко одухотворенном лице явственно читалось: «Не беспокоить».
Впрочем, никто не посягал. Мы с Таней были слишком заняты друг другом (хотя делали вид, что шахматами), а Пыхов с Минаевым — битвой ледовых дружин. Нашей и, судя по доносившимся до нас обрывкам экспрессивных комментариев на мяукающе-сюсюкающем дальневосточном говоре, Директории Ниппон.
Среди этой умилительной идиллии мы и провели минут десять (хоть для газеты снимай — в раздел «Вечер трудного дня»), пока не сломался Пыховский планшет. И тут — началось…
Вначале Пыхов, упитанный товарищ с рыхлым румяным лицом повара из рекламы кондитерской сети «Сластена», принялся планшет чинить. Он чертыхался, спрашивал советов и поминал Господа нашего всуе. Увы и ах! Упрямое устройство лечению не поддавалось.
Когда стало окончательно ясно, что досмотреть матч до конца не удастся (а ведь там маячила блестящая победа нашей сборной — ну какие из японцев хоккеисты, им бы все киберспортс киберфизкультурой!), Пыхов, которому никак не хотелось возвращаться на свою койку, принялся балагурить.
Начал, как водится, с анекдотов.
— Барышня с Большого Мурома, в кокошнике таком, в сарафане алом, приехала в Москву и купила себе «Руссо-Балт». Села за руль, собирается уезжать. Продавец и менеджер ей хором кричат: «Постойте, гражданочка! Сейчас мы поставим вам свечи!» А барышня им отвечает: «Премного благодарствую, родненькие. Но я надеюсь доехать засветло!»
И, выждав секунду, Пыхов залился смачным гоготом. Таня надменно взглянула на Пыхова, потом на меня. «Какой невоспитанный!» — читалось в ее возмущенном взгляде.
— А вот еще отличный анекдот. Один мужик напился и вместе с двумя дружками по городу носится на жуткой скорости. Наконец у пассажиров — видать, пассажиры-то были потрезвее — не выдерживают нервы. «Останови! — говорят. — Мы лучше выйдем!» Ну, мужик остановил, но жутко обиделся. «Трусы! — орет им в окно. — Шкуры! Мой ангел-хранитель никогда не даст мне разбиться!» Сказал — и рванул с места. Катался, катался, как вдруг чувствует — сзади кто-то хлопает его по плечу. «Это я, твой ангел-хранитель. Я, пожалуй, тоже лучше выйду…»
Я искоса посмотрел на Таню. Таня тайком улыбнулась. Улыбнулся даже Иван Денисович — хотя, возможно, это знаменитый триптих «Красавицы Камчатки» так на него подействовал!
Тем временем Пыхов принялся потчевать общественность случаями из своей жизни — некогда, еще на гражданке, он работал инструктором на курсах вождения. Половина случаев начинались словами «Там к нам одна дама на курсы ходила…», а вторая половина — «Еду я как-то с одним пижоном по городу…»
А когда «случаи» закончились, Пыхов взялся рассуждать на темы культуры. Как назло, картограф Минаев, его главный собеседник, к которому, собственно, и были обращены все эти рассказы, хранил непроницаемый вид и молчал с упорством резидента из комиксов с последней полосы журнала «Мурзилка». Он даже не улыбался — горемыка безмолвно перемалывал челюстями жевательную резинку и невпопад кивал.
— Однажды меня в самую Атлантическую Директорию занесло, в Северную Америку, — разоткровенничался Пыхов. — Познакомился с одной девчонкой-переводчицей, во время круиза по Черному морю, случайно. Так она заладила — приезжай ко мне да приезжай… Ну я взял — да и повелся. Одинокий был! Думал, склеится у нас. Не склеилось, конечно. Правду говорят: «Два мира— два мозга». У меня, кстати, еще видеокамеру там того… умыкнули. Короче, во время этого вояжа я на американцев насмотрелся — по самое немогу! Они там знаешь что? Не знаешь? На «демократии» все повернуты. Я слово-то, конечно, такое знаю. Помню, в школе проходили, про греческие города… Древнегреческие города, понятно. Но у них, у американцев, это слово вместо неопределенного артикля. Там у них в городишке этом, как бишь его… вот, вспомнил — Фраид Нудлз… был монумент Демократии, бассейн имени Демократии. А у моей тогдашней зазнобы даже сестренку маленькую звали Демокрасити.