Время не ждёт
Шрифт:
— А вы знаете, как наш инженер Николай Владимирович Соколов просто решил вопрос с бочардами. В куске мягкого железа с квадратной гранью он просверлил сорок две дырки, утопил в них трехмиллиметровые шпильки серебрянки...
— Что такое серебрянка? — спрашивал вокалист.
— Сталь такая.
— А бока... бочарда?.. Бочарда! Ужасно грубое слово.
— Я вам не объяснил? Это инструмент для обработки поверхности камня. Гранитные набережные Москвы-реки ям обрабатывают.
— Что же в вашей бочарде хорошего?
— А то, что она у нас показывает эффект самозатачивания.
— Самозатачивания? — начинал интересоваться вокалист, — это значит, что ваша бочарда сама затачивается, вместо того чтобы тупиться. Каким же образом?
Тут-то, попадая на свой конек, Александр Михайлович забывал обо всем на свете и, все более и более распаляясь, захватывал слушателя, как в тиски, ошеломляюще ярким рассказом о бобрах, дятлах, кошках, о зубах, резцах, не забывая и о своих последних опытах, планах и мечтах всего дружного коллектива лаборатории, о будущих необыкновенных инструментах. Слушатель — вокалист или поэт, — потрясенный рассказом, сам начинал ощущать поэзию бочарды. И само слово «бочарда» начинало казаться ему звучным, мощным и красивым.
Александр Михайлович мог доказать любому человеку, что и шпунт, и скарпель, и зенкер, и штрипсовая пила, не говоря уже о резцах и фрезах, — все это из области чистейшей поэзии. И это была правда, ибо люди лаборатории в волнениях, муках и в бесчисленных творческих поисках нового, еще никому неведомого, больше были поэтами, чем иные люди, пишущие стихи. Простейшая вещь — шпунт, и тот при его изготовлении требовал такого же вдохновения, как и любое поэтическое произведение. Шпунт похож на карандаш. Вместо грифеля, сердцевину его составляла двух-трехмиллиметровая серебрянка, спрятанная в двухсантиметровом по толщине железном прутике. Летом 1913 года Игнатьев обрабатывал первым таким инструментом камень в Ахиярви и обнаружил самозатачивание. Тогда же он испробовал на камне трехслойное зубило, которое, в несколько измененном виде, у каменщиков называется скарпелем — долото по камню. И вот прошло столько лет, а эти простейшие инструменты не были доведены до отличного качества, и приходилось продолжать исследования, то есть опять-таки погружаться в поэзию творческих исканий, в мир вдохновенного труда.
Николай Владимирович добивался самозатачивания шпунтов из однородного металла. Особым способом, известным в металлургии под названием обезуглероживания, он отнимал углерод у наружных зон стального прутика, оставляя его лишь в сердцевине. После закалки сердцевина затвердевала, а наружные зоны оставались мягкими ввиду недостатка углерода. Казалось, что вопрос решен, но ясный эффект самозатачивания показывали лишь отдельные экземпляры инструмента. Много еще надо было отдать пытливого труда, чтобы твердость металла падала от сердцевины к краям с такой крутизной, какая наиболее выгодна для поставленной задачи. А тут еще твердые сплавы. Логика времени говорила, что сердцевина самой сердцевины шпунта должна состоять из тончайшей шпильки твердого сплава, шпильки, которой в науке еще не существовало. Словом сказать, карандашная схема шпунта хранила в себе прорву тайн, разгадать которые до конца было не так-то легко. .
Главк, в системе которого находилась лаборатория, несколько раз менял название и, наконец, определился как Всесоюзное объединение инструментальной промышленности — ВОИП. Начальник ВОИП, лысый человек с угрюмым, слегка скуластым лицом, встречал Игнатьева легким кивком головы, беседовал с ним холодно, делая. двусмысленные, нередко бестактные намеки. Минут через пять он вставал во весь свой высокий рост и, глядя на Игнатьева сверху вниз, молча давал понять, что прием окончен. Чаще всего Игнатьев обращался к этому неприятному человеку с просьбой не срывать планового. Финансирования лаборатории. «Подумаем, сделаем что-нибудь», — отвечал угрюмый начальник и ничего не делал. Перебои в выдаче денег привели к тому, что Александр Михайлович тратил на неотложные нужды лаборатории личные средства, пока не исчерпал их.
— Надо жаловаться Серго, — настаивал Белоцерковец.
— Нет, нет, не надо беспокоить Серго, мы сами одолеем упрямство начальника Главка, — отвечал Игнатьев. — Мы развернем неслыханное для наших условий производство резцов-кубиков, завоюем широко признание заводов и тогда нашим противникам в верхах деваться будет некуда.
Реальные результаты сделанного Игнатьевым были настолько очевидны, что и в самом Главке появилось много горячих сторонников Александра Михайловича. Кроме того, заводы имени Калинина, Златоустовский и другие охотно пользовались резцами и давали отличные характеристики. Серго Орджоникидзе ознакомился с этими отзывами заводов и поставил доклад Игнатьева на заседании коллегии Наркомтяжпрома. Работа в мастерской вновь закипела.
Столы, накрытые зеленым сукном, стояли буквой Т, за ними сидели члены коллегии и управляющие главками Наркомтяжпрома, директоры, главные инженеры ряда заводов Москвы и других городов, специально приглашенные. Заседание коллегии вел Серго Орджоникидзе.
Делал доклад Игнатьев. В этом событии Александру Михайловичу, человеку эмоционально экспансивному, казалось что-то торжественное, праздничное, между тем как остальные видели в нем лишь строго деловую обстановку. Игнатьев говорил внешне спокойно, не повышая голоса, и это помогало ему скрыть от присутствующих свое большое внутреннее волнение. Они следили за каждым его движением, ловили каждое слово, поддаваясь яркому и содержательному докладу. На столе перед Игнатьевым лежали чертежи, схемы, образцы инструментов. По ходу речи он передавал присутствующим чертежи и резцы, на которых были ясно видны разные степени износа самозатачивающихся лезвий. Орджоникидзе пытливо осматривал лезвие, его режущую кромку, обменивался мнением с соседями и передавал инструмент дальше. Изобретатель обрадовался, видя довольное выражение на лице Серго, и вдруг, изменив своему всегдашнему правилу не просить, не жаловаться, заволновавшись заговорил о стесненном положении дел в лаборатории.
— Наша мастерская могла бы дать за полгода сто тысяч резцов, но она не дает и, к сожалению, не может дать этой цифры из-за недостатка или отсутствия денег...
— А как вам помогает Главк? — перебил Орджоникидзе.
— Главк не помогает. Да мы и не просим помощи, а просим денег, полагающихся нам по смете, — ответил Игнатьев, виновато глядя на сидящего напротив начальника инструментального объединения. Глаза его говорили: «Вот видите, не люблю я жаловаться, а вынужден».
Серго спросил у начальника Главка возмущенным тоном:
— Что же это получается? Игнатьев работает, старается дать стране побольше резцов, а Главк, вместо помощи, тормозит работу! Объясните, в чем дело...
— Резцы Александра Михайловича имеют исключительное значение для промышленности, — ответил лицемерно начальник Главка, вставая. — Наша задача повсеместно внедрить их. На Златоустовском механическом заводе производство этих резцов уже ставится в массовом масштабе...
— Это разговоры, — заявил Игнатьев.
— Всякому делу предшествуют разговоры, — сказал руководитель Главка... — Что же касается финансирования лаборатории, то в этом вопросе Игнатьев прав, Григорий Константинович, но у нас средств было мало...
— На какие же деньги вы сейчас работаете? — спросил Серго, обратясь к Игнатьеву.
— Мне дал 15 тысяч рублей товарищ Каспаров — управляющий трестом твердых сплавов.
— Это тот, которого называют вашим конкурентом?— Серго усмехнулся. — Выходит, что друзья вас подводят, а «конкурент» поддерживает?.. Каспаров здесь?
— Здесь!
— Товарищ Каспаров, за что вы Александру Михайловичу деньги дали?
— Игнатьев обогнал Германию в технике электросварки. Я дал ему заказ на разработку метода сварки твердого сплава и стали для наварных резцов и уплатил по договору за труды. Признаюсь, я торопился внести деньги, чтобы выручить «конкурента». Ведь и наши твердые сплавы и его резцы одинаково нужны стране.