Время не ждёт
Шрифт:
Александр Михайлович любил, чтобы праздники отмечались торжественно, весело, чтобы у людей дома была полная чаша, обильный стол, чтобы была великая радость и хороший отдых для души и тела. Он бережно копил премиальные суммы, иногда выкраивал их из сэкономленных средств и перед праздником почти всем раздавал премии. 28 апреля партбюро лаборатории совместно с месткомом обсудило список премируемых, и коммунисты резко покритиковали Игнатьева. Александр Михайлович возразил критикам, говоря, что к празднику все должны иметь лишние рубли, чтобы радостно провести его, обиделся за критику и сильно расстроился. В это время зашел курьер с запиской от секретаря партбюро ЭЗРИ Семеновой. От имени коллектива завода Семенова просила Игнатьева и коллектив лаборатории провести совместно торжественное собрание, посвященное Первому мая. Игнатьев сообщил об этом остальным, обида быстро сошла, но ни одного имени из списка премируемых он не вычеркнул.
— Упрям, — шепнул Богомолов кому-то на ухо.
В канун праздника Александр Михайлович сидел в президиуме торжественного собрания в цехе ЭЗРИ. Сначала был доклад о международном пролетарском празднике, затем читали приказы Игнатьева и директора завода с объявлением благодарности и выдачей премий ударникам. Затем один из ударников попросил слова и вышел на трибуну с большим альбомом в руке. Он извлек из альбома приветственный адрес на имя Игнатьева, написанный на ватманской бумаге. Рабочий с чувством прочитал адрес и вместе с альбомом вручил Александру Михайловичу. Раздался гром аплодисментов. В задних рядах люди встали, чтобы лучше видеть церемонию передачи. Изобретатель пожал руку рабочему, поблагодарил коллектив и сел за стол. К прочной обложке альбома была прикреплена полированная до блеска пластинка из нержавеющей стали, красиво окаймленная фасками. На пластинке было выгравировано каллиграфическим шрифтом: «Александру Михайловичу Игнатьеву от коллектива з-да ЭЗРИ». Развернув огромную обложку, Игнатьев прикрылся ею от собрания, как щитом. Люди все же заметили мелькнувший за обложкой кончик носового платка. Он рассматривал фотографии, портреты ударников, диаграммы, показывающие достижения завода за год и четыре месяца работы. Успехи были огромны, как то счастье, которое испытывал в эту минуту и он сам.
В напряженной работе и новых поездках проходили а летние месяцы. Александр Михайлович совсем, было, забросил своего механического «рака», но в августе улучил время и довел сборку до конца. В день испытаний небо с утра было свинцово-облачным, а после обеда полил унылый дождь, и подул холодный ветер. Игнатьев и Белоцерковец ждали на даче у Горького погоды, но когда увидели, что дождь едва ли перестанет, решили пойти к реке. Горький тоже собрался с ними, но Игнатьев и Белоцерковец решительно запротестовали, зная, что он простужен, слегка хворает. Алексей Максимович начал уверять, что чувствует себя хорошо, поэтому считает их протест несправедливым.
— Если вы пойдете, Алексей Максимович, тогда мы не станем испытывать буксир. А лучше, — я предлагаю вам подождать до завтра, мы сегодня приведем все в порядок, а завтра испытаем еще, — сказал Игнатьев.
Горький развел руками и сел.
— Кажется уговорили, — тихо сказал Анатолий Петрович.
На берегу реки у буксира ждали Верещагин и еще трое рабочих. Буксир состоял из двух пар колес грузовой автомашины, гусеницы и рамы. Гусеница с лопастями приводила в движение колеса, нижняя часть ее уходила глубоко под воду, а верхняя часть была над водой. Кроме лопастей, над поверхностью реки виднелась еще площадка, на которой предполагался штурвал для управ ления.
Начали толкать буксир в воду. Работа оказалась нелегкой, отнявшей много силы и времени. Все шестеро сначала остерегались воды, а потом, увидя, что дождь и так мочит их, влезли в реку по самый пояс. Наконец, сооружение стало на дно реки всеми четырьмя колесами, а когда отпустили тормоз, оно тотчас же поползло против течения. Буксир был так устроен, что, несмотря на неровности дна, площадка для управления и верхняя часть гусеницы все время находились над водой. Дождь лил не переставая. Игнатьев и Белоцерковец с часами в руках шагали по берегу и проверяли скорость движения, — четыре километра в час.
Измученные и измокшие до нитки, они вернулись на дачу, довольные результатами испытаний. Увидя Горького еще издали, Игнатьев хотел рассказать ему о буксире, но Горький опередил его. Опираясь руками на перила крыльца и закинув голову, Алексей Максимович смеялся, приговаривая:
— А я все видел, а я все видел! — и озорно погладил усы, залившись смехом.
Игнатьев и Белоцерковец переглянулись. «Вот он как нас провел», — говорили их взгляды, и вдруг оба расхохотались вместе с Горьким.
Ночью Игнатьев проснулся от сильной головной боли и скверного привкуса во рту. Измерил температуру —39,5. Он пролежал больше недели, не давая о себе знать Горькому. Но Алексей Максимович сам позвонил в лабораторию. Трубку взял Белоцерковец. Горький удивился причине молчания Александра Михайловича. Он ведь хотел в погожий день еще раз испытать «рака», так в чем же дело? Дни-то стали хороши? Белоцерковец сообщил о случившемся. Алексей Максимович забеспокоился в сказал, чтобы позвали хорошего врача.
Через десять дней по рекомендации врача Игнатьев поехал в Сочи. В санатории проверили состояние его здоровья.
— Где вы раньше отдыхали? — спросил санаторный врач.
— Нигде.
— В отпуску ведь бывали?
— Не бывал.
Врач не понимал его. Он взглянул на документы, лежащие на столе и снова спросил:
— Вам пятьдесят шесть лет и вы ни разу не пользовались отпуском?
— Ни разу.
— Будем лечить. Сестра, отведите больного в третью палату.
К концу месяца больному стало хуже. Врач запретил принимать дальше серные и солнечные ванны. Игнатьев вернулся в Москву настолько ослабевшим, что едва мог ходить. Вопреки протестам друзей, он посещал лабораторию, пытался работать. Однажды в кабинете ему стало дурно. Когда он пришел в себя, Белоцерковец повел его к дому, но поднять друга на шестой этаж, где он жил, не смог. Лифт не работал. Анатолий Петрович взял машину и повез его к себе домой в район Покровских ворот...
Алексей Максимович совсем забеспокоился, часто справлялся о больном, прислал к нему своего врача.
С каждым днем Александру Михайловичу становилось хуже и хуже. Анатолий Петрович выделил ему одну из комнат. Кровать поставил в центре комнаты, чтобы можно было подойти к больному с любой стороны. «Сердечная недостаточность» прогрессировала. Он слабел, бледнел, лицо отекало. Мучительные головные боли унимались лишь не надолго. Тогда больной начинал говорить с другом, который редко отходил от его постели, расспрашивая о лаборатории, о предстоящей конференции по горному инструменту в Харькове, куда приглашали и Игнатьева; говорил об изобретениях и неизменно переходил к воспоминаниям о минувших годах. Эта жажда воспоминаний о юности вызывала у Анатолия Петровича предчувствие недоброго, страшного. В таких случаях он поддерживал беседу вяло, стараясь перевести разговор на другие темы, но временами незаметно увлекался и сам, невольно поддаваясь нахлынувшим на него незабываемым картинам безвозвратно ушедшей поре юности.
— А помнишь, Толя, как мы бунтовали в школе против Чевакинского?
— Это по поводу Стеньки? Помню, Шура, помню. — А как динамо испытывали, помнишь?
— Как же, как же, Шура, разве можно забыть момент, когда ты зажал в зубах концы проводов и ток ударил тебя. На твоем лице одновременно изобразились испуг и радость. Испуг и радость выразились одновременно в таком сложном сочетании, что дай художнику нарисовать это выражение — не сумеет передать во всей живости.
Игнатьев слабо улыбнулся, но тут же лицо его страдальчески исказилось от боли. Выражение улыбки и муки... Что-то похожее было на радость и испуг юного Шуры. Нет, это было не сходство, а лишь подобие сходства, слабейшее напоминание о жизни, о минувшей юности; это было зловещее напоминание о близком конце, . о конце земного поприща и с пользой поработавшего, незаурядного и разносторонне одаренного человека, недаром жившего на свете.