Время освежающего дождя
Шрифт:
– Может, аллах смягчит сердце царя? Керим расскажет о твоих страданиях, прекрасная Лелу.
– Нет, Гефезе, только страдания царицы Тэкле могут смягчить царя. Но я не могу обрадовать повелителя Ирана, ибо Керим не открыл мне, где Тэкле.
Гефезе ужаснулась: почему, почему она поддалась голосу своего сердца?! Если шах узнает, что жена Караджугай-хана устроила встречу не только Лелу, но и пленнице Нестан… Шах может схватить Керима и заставить несчастного признаться во всем. Святой Хуссейн, что она, легковерная, натворила?!
– Возвышенная Лелу,
– Добрая Гефезе, в поступках твоих столько благородства. Но раз Керим в неведении, где Тэкле, – стоит ли утруждать жемчужный слух шаха лишними словами?
– Не стоит, моя возлюбленная царственная Лелу, ибо у шах-ин-шаха достаточно забот о благополучии Ирана.
Когда носилки возвращались в Давлет-ханэ, Тинатин шепнула Нестан:
– Гефезе ни словом не обмолвится о нашей встрече с Керимом, ибо это во вред ей и Караджугаю.
Грустная улыбка пробежала по губам Нестан: святая дева, как боятся они даже самих себя! Метехи с его страстями и происками кажется здесь невинной забавой. Сколько хитрости, измышлений даже у таких искренних подруг, как Тинатин и Гефезе.
– Иншаллах! Я оборву крылья глупому орлу! Как смеет противиться моим желаниям?! – Шах в гневе отодвинул мандаринчика, который беспомощно закивал фарфоровой головкой.
Ханы молчали, боясь навлечь на себя негодование властелина. Послание Али-Баиндура, привезенное Керимом, вывело из себя шаха: никакими мерами не удается Баиндуру склонить царя. «Хуже, – пишет хан, – что царь питает подозрительную надежду, часами стоит у решетчатого окна, ждет кого-то. Уж не готовятся ли картлийцы освободить узника набегом? Мудрость подсказывает срубить дерево, раз оно все равно начинает гнить!..»
– Да покусают блохи язык Али-Баиндура! – вспылил Эреб-хан. – Как он смеет лживыми измышлениями беспокоить шах-ин-шаха? Разве картлийцами сейчас не управляет Саакадзе – сын собаки? И разве не он радовался заточению опасного для него царя Луарсаба?
– Алмаз истины сверкает в золоте слов Эреб-хана. Но в одном не ошибается нетерпеливый Али-Баиндур: освободить Луарсаба стремятся, но не Картли, а Русия…
– Хранитель знамени солнца, великий шах Аббас, смысл пребывания здесь русийских послов разгадал Юсуф-хан. Они ждут счастливого часа предстать перед твоим проницательным оком, не соизволишь ли осчастливить их, тем более – они и сегодня терзаются уже три часа.
– Да будет тебе известно, мой Караджугай, приличие требует четырех. – Шах вдруг повеселел. – Хотя и силен русийский царь, но его послы каждый день томятся у меня в «зале терпения», с негодованием взирая на послов других земель, стремящихся раньше них пролезть в сокровенную дверь.
– Злость да не будет спутником длиннобородых, ибо сказано: не завидуй соседу, когда у самого рот полон нечистот.
Аббас расхохотался. Учтиво смеясь, ханы с благодарностью смотрели на Эреб-хана, всегда умеющего разогнать
«Прав мой пьяница, – думал шах, – еще неизвестно, как Русия закончит перемирие с королем Сигизмундом. Не предсказали звездочеты и франкам конец их распри с Испанией».
И хотя шах намеревался еще долго морить послов царя Михаила Федоровича, не отпуская и не принимая их, но сегодня сам ощутил нетерпение: надо выведать, в каких пределах Московия решила настаивать на освобождении Луарсаба и чем собирается соблазнить смиренного шаха Аббаса. Подумав, он сказал:
– Пусть послы возрадуются, сегодня я допущу их к своей руке.
Юсуф-хан поспешил известить Василия Коробьина и дьяка Кувшинова, вот уже две недели ожидающих очередного приема.
Более пяти месяцев сидели русийские послы в Исфахане. На втором приеме шах Аббас, поднимая руки и глаза к небу, милостиво говорил: «Персия моя, и народ мой, и богатства мои – все не мое: все аллаха да высокого царя Михаила Федоровича; во всем волен аллах да он, великий царь».
Но после шахского пира в покое, где по стенам и на потолке не было и на ладонь пространства, не занятого зеркалами, и где танцовщицы во время плясок представляли разные забавные фокусы, снова началось томительное ожидание и споры с ханами.
На третьем долгожданном приеме говорили послы шаху о делах грузинских. Царь Михаил Федорович требовал отказа шаха от удела иверской божьей матери. А шах, вздыхая, говорил, что не только готов отдать земли грузинцев, но и Дербент, Ширван, Баку, и тут же требовал от послов спешного вызова из Гонио царя Теймураза – ослушника, притаившегося в землях султана, извечного недруга Ирана и Русии.
Помня разговор с посланником католической миссии, послы настаивали, чтобы шах не только отказался от Картли, но и Картли вернул бы законному царю. А что турский султан недруг – на том соглашались.
И снова шли увеселительные пиры и охоты. И снова Караджугай-хан восклицал: «Вознагради, аллах, правоверных, умножь шахово добро и сделай сильными его сарбазов! Аллах, я желаю этого!» Снова писцы скрипели перьями, описывая Астрабат, где находят бирюзовые камни, Мазандеран, где собирают лучшие плоды. И снова спорили послы и ханы о торговых льготах московским купцам.
На четвертом приеме, памятуя наказ Филарета, святейшего патриарха, послы клялись вседержителем, творцом неба и земли, что не только послать за Теймуразом-царем, но и умыслить такого без государева повеления не посмеют.
Брови шаха Аббаса высоко вскинулись, широкие ноздри раздулись, но голос продолжал звучать вкрадчиво. Пусть царь Русии для брата своего Аббас-шаха пошлет строгую грамоту в Гонио, чтобы Теймуразу немедля ехать в Исфахан и принять из рук повелителя Ирана престол кахетинский.
Трижды поклонившись, Коробьин пообещал тотчас же отправить в Москву скоростного гонца, дабы известить о желании Аббас-шахова величества. А в остальном волен бог да великий государь, царь всея Русии Михаил Федорович.