Время прощаться
Шрифт:
Когда я работала в Пиланесберге, эта история повторилась. Там молодые самцы-переселенцы стали нападать на автомобили. Убили туриста. В заповеднике более сорока белых носорогов были обнаружены мертвыми, прежде чем мы поняли, что на них нападали эти же самцы-переростки, — настолько агрессивное поведение ни в какие нормы не вписывалось.
Какой же общий знаменатель у странного поведения молодой самки, которая не заботится о собственном детеныше, и группы агрессивных самцов-подростков? Конечно же, недостаток родительского внимания. Это единственно возможный финал пьесы. Все эти слоны
Скорбь, которую я изучала в дикой природе, когда стадо теряло старого матриарха, например, можно противопоставить печали, которую испытываешь, когда кто-то в семье умирает от насильственной смерти — потому что к естественной смерти относишься по-другому. Когда смерть близкого существа происходит естественным путем, стадо утешает скорбящего слона и помогает ему двигаться дальше. После массового истребления людьми не остается семьи, которая могла бы кого-то поддержать.
В настоящее время общество, хотя и занимается защитой животных, неохотно верит, что на поведении слонов ключевым образом может сказаться травма, которую они получили, наблюдая, как убивают их семьи. Мне кажется, против этого возразят, в первую очередь, не ученые, а политики: в конце концов, именно мы, люди, — виновники убийства.
И поэтому чрезвычайно важно, изучая слоновью скорбь, помнить, что смерть — естественна. Убийство — нет.
Дженна
— Это от слоненка Моры, — говорю я Верджилу, когда мы ждем в том же кабинете, где два часа назад уже встречались с Таллулой. Так я продолжаю себя убеждать. Потому что невероятно трудно думать о других вариантах.
Верджил вертит зуб в руках. Тут же вспоминаю, как читала в маминых журналах (тех, что отобрала у меня бабушка) описания того, как слоны чешут ноги о крошечные куски слоновьей кости.
— Слишком маленький для слона, — замечает он.
Вокруг были и другие животные: пумы, барсуки, олени.
— Нужно занести его в полицию, — говорит Серенити.
Я не могу смотреть ей в глаза. Она объяснила свой фокус. Мама моя не появилась (насколько видела Серенити). По этой причине мне становится еще хуже.
— Да, — соглашается Верджил и восклицает: — Наконец-то!
Распахивается дверь, врывается прохладный от кондиционера воздух и появляется злая Таллула.
— Это уже не смешно! Я же не на одного тебя работаю, Вик! Я делаю тебе одолжение…
Верджил протягивает ей зуб.
— Лу, Господом клянусь, сделаешь это — и я больше никогда ни о чем не попрошу. Мы, возможно, нашли останки Элис Меткаф. Забудь о крови на рубашке. Если выделишь ДНК из этого…
— В этом нет необходимости, — говорит Таллула. — Этот зуб не может принадлежать Элис Меткаф.
— Я же говорила, что это зуб животного, — бормочу я.
— Нет, человека. Верджил, ты не забыл, что я шесть лет проработала у стоматолога? Это второй моляр — назову его с закрытыми глазами. Но этот зуб молочный.
— Что это значит? — спрашивает Верджил.
Таллула отдает ему зуб.
—
Боль выплескивается в рот — раньше со мной такого не бывало. Мы сейчас в пещере, внутри плещется лава, звездочки на том месте, где были мои глаза. Они — как оголенный, тлеющий нерв.
Вот так-то!
Когда я просыпаюсь, мамы рядом нет — я так и знала.
Именно поэтому я не люблю закрывать глаза, потому что, когда их закрываешь, люди исчезают. А когда люди исчезают, не знаешь наверняка, вернутся ли они когда-нибудь снова.
Маму я не вижу. И папу не вижу. Я начинаю плакать, и тогда кто-то посторонний берет меня на руки.
— Не плачь, — шепчет она. — Смотри, у меня шоколадное мороженое.
Она дает мне лакомство на палочке. Я не могу съесть мороженое быстро, оно тает у меня в руках, и они становятся такого же цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы чем-то похожи. Она надевает мне курточку, кроссовки. Говорит, что нас ждут приключения.
Ночью мир кажется огромным. Так чувствуешь себя, когда закрываешь глаза и начинаешь волноваться, что в темноте тебя никто не найдет. Как-то я расплакалась, и сразу пришла мама. Она легла со мной на диван и успокаивала, пока я не перестала думать о том, как нас поглотит ночь. А когда вспомнила об этом, уже снова светило солнце…
Я знаю, куда мы направляемся. Здесь я иногда бегала по траве — мы ходили сюда с мамой наблюдать за слонами. Но больше мне здесь не место, так возмущенно заявил папа. Крик застрял у меня в горле, казалось, он вот-вот вырвется, но она посадила меня на траву и сказала:
— А сейчас Дженна, мы с тобой поиграем. Ты же любишь игры, верно?
Еще бы! Играть я люблю.
В зарослях я вижу Мору. Может, она играет в прятки и мы сыграем вместе с ней? Я смеюсь, гадая, утянет ли она нас хоботом за собой.
— Так-то лучше, — говорит она. — Вот какая хорошая девочка. Вот какая моя красивая девочка.
Но я не ее хорошая и не ее красивая девочка. Я мамина.
— Ложись, — велит она. — Ложись на спинку и считай звезды. Посмотрим, сможешь ли ты найти между ними слоненка.
Я люблю играть, поэтому пробую. Ночное небо напоминает прохудившуюся миску, через дыры в которой проникает свет. А вдруг эта миска упадет и придавит меня? А если я спрячусь, мама сможет меня найти?
Я плачу.
— Тихо, — велит она.
Ее рука закрывает мне рот, вдавливает мою голову в землю. Я пытаюсь выбраться, потому что мне эта игра не нравится.