Время собирать камни
Шрифт:
"Экстренный вечерний выпуск" — было написано на первой странице аршинными буквами, — "Историческая победа большевистской эскадры" — этот заголовок чуть поменьше. "Германский флот разгромлен у Моонзундского архипелага".
Великий князь Александр Михайлович брезгливо, словно дохлую крысу, взял двумя пальцами, истрепанную и засаленную донельзя газету, недоверчиво оглядел ее со всех сторон и осторожно положил на стол. Потом, любопытство все же победило природную брезгливость, и он, перелистнув первую страницу, погрузился в чтение. Все было не так плохо, как казалось, и через пять минут на его возбужденные возгласы прибежали оба Николаевича, а так же прихромал чувствующий себя немного чужим муж Ольги Александровны
Ужом ввинтился он между полковником Куликовским и Великим князем Петром Николаевичем, глянул в распластанную на столе газету и остолбенел. Как-никак, Филипп Задорожный был боевой черноморский матрос, по штабам не отсиживался. Практически вся война на Черном море для русского командования заключалась в одной навязчивой идее. У кого-то такой идеей-фикс было "Убить Билла", а у кого-то — "Утопить Гебен". Конечно, были еще и Босфор с Дарданеллами, но, сначала подайте нам "Гебен"!
Так черноморцы гонялись за ним с по всему морю, к сожалению, без особого успеха, поскольку преимущество хода у новейшего германского линейного крейсера сводило на нет превосходство объеденного отряда русских броненосцев в артиллерии. Так вот, корабль на огромном фото в газете, беспомощно завалившийся на один борт, и зияющий огромными пробоинами в палубе, был как две капли воды похож на вдоволь попившего русской кровушки старину "Гебена". Да это и не удивительно, "Гебен" и "Мольтке" близнецы-братья, или, выражаясь по морскому, "систешипы". Шум и гам по мере изучения материалов газеты все увеличивалось, и, наконец, дошло до той интенсивности, которая бывает на заполярных птичьих базарах.
Тут уже не выдержали нервы у женской половины пассажиров романовского поезда. Первыми на толпу, словно пара ворон, налетели "черногорки", утащив из купе своих мужей от греха подальше, пока дело не дошло до "оскорбления действием". Не успела захлопнуться за ними дверь, как в купе появилась Великая княгиня Ольга, забравшая своего ненаглядного полковника для задушевного разговора, чтобы разрядить обстановку. К тому же в соседнем купе, превращенном в детскую, разбуженный великокняжеским галдежом заплакал их трехмесячный сын Тихон.
А Александр Михайлович, оставшись в купе вдвоем с матросом Задорожным, вздохнул и потянулся за кисетом с резаным табаком. Папиросы фабрики Асмолова давно канули в Лету, так что теперь Великий князь дымил самодельной трубкой, словно какой-то Билли Бонс или Джон Сильвер. Достал свою махру и Задорожный. Не спеша свернул из куска газеты козью ногу, сплюнул откушенный кончик, и задымил густо, как крейсер на форсированном ходу. Разжег свою трубку и Александр Михайлович.
— Хреново, — сказал матрос, сделав несколько жадных затяжек, а потом, выкинув в приоткрытое окно вагона уже начавший обжигать пальцы окурок, — Война-то пошла недетская. Это сколько ж народу одним махом в небесную канцелярию загнали, тыщ тридцать, не меньше. Но я тут не судья, мы этих германцев к себе не звали, — он повернулся к попыхивающему трубкой Александру Михайловичу, — Кончать эту войну надо, вот что я вам скажу, и чем быстрее, тем лучше. А то так развоеваться можно, что народа вовсе не останется.
— Вот ваши товарищи и кончат, — Великий князь кивнул в сторону лежавшей на столе газеты, — заявили же всем, что вы за мир без аннексий и контрибуций, если конечно, кайзера уговорят. А то он у нас обязательно что-то хочет аннексировать, хоть ту же Прибалтику с Польшей, наконец.
— Если наши балтийские морячки продолжат уговаривать в том же духе, — ответил Задорожный, — то обязательно уговорят. Хороший тумак все понимают, не то, что просто доброе слово. Христос ваш все-таки не прав был, любовь, понимаешь, проповедовал. А нет ее любви между людьми, человек человеку волк, а все остальное от лукавого.
— А ты Филипп Львович не философствуй, — коротко заметил Александр Михайлович, — ты лучше делом каким-нибудь займись.
— Что, не по чину?! — взвился Задорожный. — Может меня еще во фрунт поставите?!
— Да нет, зачем же, — задумчиво сказал Великий князь, — просто философов сейчас развелось — как собак нерезанных. Плюнуть некуда, чтоб в философа не попасть. Вот, приедем в Питер и покажут нам там философию, пополам с человеколюбием. И вам, кстати, вполне возможно, за всю вашу излишнюю гуманность к эксплуататорам и сатрапам.
— Ну, это мы еще посмотрим! — зло сказал Задорожный, и вышел из купе, громко хлопнув дверью.
Впрочем, никаких оргвыводов из этого разговора сделано не было, и охрана продолжала относиться к своим подопечным равнодушно-доброжелательно. Тем временем "тифозный эшелон", продолжал двигаться на север, каждый час отстукивая еще по тридцать верст пути. Прошли еще сутки, остались позади станции Невель, Новосокольники, Дно, Батецкая, Луга…
Как раз после Витебска у всех возникло ощущение, что кто-то внимательно следит за продвижением эшелона, и все быстрее и быстрее проталкивает его вперед. Дежурные по станциям и уполномоченные Викжеля по мере приближения к столице, делались все более предупредительными и услужливыми, паровозы подавались сразу по требованию, на перегон эшелон выпускали в первую очередь. В привычном для всех российском революционном бардаке, это напоминало движение легкого суденышка в фарватере мощного ледокола.
Ни матрос Задорожный, ни великие князья не знали, что несколькими сутками ранее по этому пути проследовал эшелон, увозящий из Ставки генералов, поднявших мятеж против Временного правительства. Пройдясь по этой дороге два раза сначала туда, потом обратно, полковник Бережной сумел внушить путейским чинушам должное почтение к новой власти и ее распоряжениям. Тем более, что последовавший за этой поездкой кровавый разгром бунта люмпенов в Питере дал всем понять, что "ЭТИ шутить не будут".
И вот, вечером 10 октября по старому стилю, или 23-го по новому, Гатчина, что называется, уже показалась на горизонте. Великих князей начал бить мандраж, одна лишь Мария Федоровна бесстрастно восседала в своем кресле, словно Сфинкс. Было еще совсем светло, накрапывал мелкий дождик, делая пейзаж за окном унылым и противным. Поезд сбрасывает ход, а вот и она — платформа Варшавского вокзала в Гатчине.
— МамА, МамА, — закричала вдруг Великая княгиня Ольга, вглядывавшаяся в лица стоящих под навесом пассажирской платформы людей, — смотри, смотри, там Мишкин, и Ники с Аликс!
На мгновение все застыли, словно пораженные ударом тока, а потом великокняжеские носы дружно расплющились о стекло, как у любопытных и непоседливых гимназистов. И действительно, словно памятники ушедшей в прошлое эпохи, на перроне стояли экс-император с экс-императрицей, и его младший и непослушный брат. Рядом с ними были еще люди, совсем не похожие на почетную свиту.
Высокий худой человек в солдатской шинели и фуражке, перепоясанный офицерской портупеей, и до взвода солдат весьма грозного вида, вытянувшихся цепью вдоль перрона, во главе с таким же внушающим почтение офицером. Причем, что интересно, все при погонах и прочих регалиях, от чего тут многие отвыкли. Даже Вдовствующая Императрица Мария Федоровна величественно оторвалась от своего кресла, чтобы глянуть на гатчинские чудеса. Наконец поезд остановился. Конечно, на перроне не было ни красной дорожки, ни духового оркестра с приветственным маршем. Но тут уж ничего не поделаешь — какие времена, такие и нравы.