Время свинга

Смит Зэди

Странно теперь думать, что всем нам тогда было всего по девять лет. Но я все равно оглядываюсь на тот период в своей жизни с определенной долей благодарности за то, что постепенно стала считать относительной удачей. То было время секса, да, но к тому же, во всех жизненно важных смыслах, без самого секса – а разве это не полезное определение счастливого детства для девочки? Я не сознавала и не ценила той грани собственной удачи до того, как хорошо уже повзрослела, когда начала отыскивать в большем, нежели мне представлялось, количестве случаев, что среди моих подруг, вне зависимости от их происхождения и воспитания, их собственные времена секса эксплуатировались и уничтожались проступками дядьев и отцов, двоюродных братьев, друзей, посторонних. Я думаю об Эйми: злоупотребили ею в семь, изнасиловали в семнадцать. А помимо личной удачи, есть еще удача географическая и историческая. Что происходило с девочками на плантациях – или в викторианских работных домах? Ближе всего к чему-то подобному я подошла в музыкальной подсобке, да и то вообще не слишком уж близко, и благодарить за это могу свою историческую удачу, само собой, но еще и Трейси, поскольку именно она пришла тогда мне на выручку – по-своему странновато. То была пятница, конец дня, незадолго до конца учебного года в школе, и я зашла в подсобку за нотами – к песне «Мы все смеялись» [40] , которую Астэр пел так просто и так хорошо, и я собиралась дать эти ноты мистеру Буту в субботу утром, чтобы мы с ним смогли спеть дуэтом. Другой моей удачей было то, что мистер Шёрмен, мой классный руководитель, ко всему прочему в школе еще преподавал и музыку и так же любил старые песни, как и я: у него был конторский шкафчик, полный партитур Гершвина, и партитур Портера, и тому подобного, держал он его тут в музыкальной подсобке, и по пятницам мне разрешалось

там брать то, что я хотела, а в понедельник возвращать. Помещение это было типичным для таких школ того времени: кавардак, слишком тесно, окон нет, на потолке не хватает многих плиток. У одной стены были свалены старые футляры от скрипок и виолончелей, и еще там стояли пластиковые ванночки с блокфлейтами, полными слюней, мундштуки пожеваны, как собачьи игрушки. Было там два фортепьяно, одно сломано и укрыто чехлом от пыли, другое сильно расстроено, а также много комплектов африканских барабанов, поскольку они были относительно дешевы, а играть на них умел любой. Верхний свет не работал. Нужно было вычислить, что тебе нужно, пока дверь не закрылась, засечь местоположение, а затем, если рукой не дотянешься, отпускать дверь и продолжать уже в темноте. Мистер Шёрмен говорил мне, что папку, которая мне нужна, он оставил на своем сером конторском шкафчике в дальнем левом углу, и я приметила шкафчик и дала двери тихонько закрыться. Тьма настала полная. Папка была у меня в руке, а спиной я стояла к двери. Помещение на несколько мгновений распорол тонкий потёк света – и исчез. Я повернулась – и ощутила на себе руки. Одну пару я признала сразу же – мальчишка с экземой, – а другая, как я вскоре поняла, принадлежала лучшему другу этого мальчишки, долговязому неуклюжему ребенку по имени Джордан, который туго соображал, был легко управляем, а иногда и опасно порывист: такой набор симптомов в то время еще как-то особо не диагностировался, либо Джордану и его матери диагноза этого не сообщали. Джордан учился в моем классе, но я никогда не называла его Джорданом, я звала его Спазмом, все его так звали, но, если это и задумывалось как оскорбление, он давно уже обезоружил его: отвечал на кличку жизнерадостно, как будто это его имя на самом деле. Положение его у нас в классе было причудливым: несмотря на его состояние, каким уж оно там ни было, он был высок и симпатичен. Мы все выглядели детьми, а он уже смотрелся как подросток, в руках его чувствовалась мускулатура, прическа клевая – по бокам волосы сбриты в настоящей парикмахерской. В классе учился он никудышно, настоящих друзей у него не было, зато служил полезным прихлебателем у мальчишек с гнусными планами и чаще становился объектом учительского внимания: малейшее нарушение с его стороны вызывало непропорциональный ответ, и всем остальным нам было интересно. Трейси могла – и так и делала – сказать учителю «отъебись», и ее даже не высылали стоять в коридоре, а вот Джордан почти все время проводил в этом коридоре за, как всем нам казалось, малейшие провинности – пререкался или не снимал бейсболку, – и немного погодя мы начали понимать, что учителя, особенно белые женщины, его попросту боятся. Такое мы уважали: казалось, это нечто особенное, какое-то достижение, чтобы взрослая женщина тебя боялась, пусть тебе всего девять лет и ты умственно неполноценен. Лично я была с ним в хороших отношениях: иногда он совал пальцы мне в трусики, но я никогда не была убеждена, что он знает, зачем это делает, и по пути домой, если нам случалось поравняться, я иногда ему пела – заглавную тему из «Главного кота» [41] , мультфильма, которым он был одержим, – и это его успокаивало и радовало. Шел рядом, голова склонена ко мне, и тихонько побулькивал, как довольный младенец. Я не считала его агрессором, однако вот он, в музыкальной подсобке, трогает меня повсюду, маниакально хихикает, не отстает и подражает более рассчитанному смешочку мальчишки с экземой, и стало ясно, что это уже не возня на игровой площадке и не потеха в классной комнате, это новый и, возможно, опасный поворот событий. Мальчишка с экземой смеялся, полагалось смеяться и мне, все это задумывалось как некая шутка, но стоило мне только придержать на месте какой-нибудь предмет одежды, как его с меня стягивали, и над этим мне тоже полагалось смеяться. Потом смех прекратился, его сменило что-то настойчивое, они трудились молча, я и сама умолкла. В тот миг вновь возникла струйка света. В дверях стояла Трейси: я увидела ее силуэт, обрамленный светом. Она закрыла за собой дверь. Сразу ничего не сказала. Просто постояла с нами в темноте, безмолвно, ничего не делая. Руки мальчишек замедлились: то был детский извод сексуальной нелепости, знакомый взрослым – когда нечто, казавшееся таким безотлагательным и всепоглощающим мгновенье назад, вдруг представляется (часто в сочетании с зажженным светом) мелким и бессмысленным, даже трагичным. Я перевела взгляд на Трейси, все еще выжженную у меня на сетчатке рельефом: я видела ее очерк, вздернутый носик, идеально разделенные косички с атласными бантами. Наконец она сделала шаг назад, широко открыла дверь и придержала ее.

40

Точнее – «Они все смеялись» («They All Laughed», 1937), песня композитора Джорджа Гершвина на слова Айры Гершвина из музыкальной комедии «Потанцуем» («Shall We Dance») американского режиссера Марка Сэндрича.

41

«Top Cat» (1961–1962) – американский мультипликационный сериал Уильяма Ханны и Джозефа Барберы.

– Пол Бэррон ждет тебя у ворот, – сказала она. Я на нее уставилась, а она повторила, только теперь раздраженно, словно я зря трачу ее время. Я оправила на себе юбку и поспешила наружу. Мы обе знали, что это невозможно, чтобы Пол Бэррон ждал меня у ворот, мать каждый день забирала его из школы в «фольксвагене», папа у него был полицейский, у него постоянно дрожала верхняя губа и были большие, влажные голубые глаза, как у щеночка. С Полом Бэрроном я за всю свою жизнь не перекинулась и парой слов. Трейси утверждала, что он засовывал пальцы ей в трусики, но я видела, как он играет в эту игру, и заметила, что по площадке он бегает бесцельно, ищет дерево, за которым можно спрятаться. Я крепко подозревала, что он просто не хочет никого ловить. Но то было нужное имя в нужный момент. Со мной можно куролесить, если считается, что я принадлежу в школе к тем, кто не рассчитывает ни на что получше и не заслуживает этого, – а Пол Бэррон принадлежал иному миру, с ним не покуролесишь, и эта вымышленная с ним связь, даже на миг, образовала своего рода защиту. Я сбежала с горки к воротам и увидела, что меня там ждет отец. Мы купили в фургоне мороженого и пошли домой вместе. На светофоре я услышала сильный шум, глянула и увидела, как Трейси, и мальчишка с экземой, и еще тот, кого звали Спазмом, смеются, борются и куролесят друг с другом, беззастенчиво матерясь, – казалось, они наслаждаются общественным цоканьем и неодобрением, что взбухло теперь и обволокло их, как туча гнуса, со стороны очереди на автобусной остановке, от лавочников, стоявших в своих дверях, от матерей, от отцов. Мой же отец, близорукий, вгляделся через дорогу в общем направлении суматохи:

– Это же не Трейси там, а?

Часть вторая

Рано и поздно

Один

Я еще была ребенком, когда моя дорожка пересеклась с дорожкой Эйми, – но как мне назвать это судьбой? У всех с ней дорожки пересеклись в один и тот же миг – как только она возникла, ее не сдерживали время и пространство, не одна дорожка пересекалась с ее, а все – все дорожки были ее, как у Королевы в «Алисе в Стране чудес», все пути были ее путями – и, разумеется, миллионам людей было так же, как мне. Когда б ни слушали они ее пластинки, у них возникало ощущение, что они с нею познакомились – оно и до сих пор есть. Ее первый сингл вышел в ту неделю, когда мне исполнилось десять. Ей тогда было двадцать два. К концу того же года, как она мне когда-то рассказала, она больше не могла пройти по улице – ни в Мельбурне, ни в Париже, ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, ни в Токио. Однажды мы летели вместе над Лондоном в Рим, просто разговаривали о Лондоне как городе, о его достоинствах и недостатках, и она призналась, что ни разу не ездила подземкой – ни единого разу и даже не могла вообразить, как это. Я предположила, что системы подземки во всем мире, по сути, одинаковы, но она сказала, что в последний раз ездила каким бы то ни было поездом, когда перебралась из Австралии в Нью-Йорк, двадцатью годами раньше. Лишь полгода прожила тогда вне своего сонного родного городка – так быстро стала звездой подпольной сцены в Мельбурне, а в Нью-Йорке для снятия уточнения потребовалось еще всего полгода. С тех пор – бесспорная звезда, факт, лишенный для нее какой-либо печали, или следа невроза, или жалости к себе, и это в Эйми поражает, среди прочего: у нее совершенно нет трагической грани. Все, что с нею произошло, она принимает как судьбу, удивляется или отчуждается она от того, кто она, не больше, по-моему, чем Клеопатра от того, что она Клеопатра.

Тот ее дебютный сингл я купила в подарок Лили Бингэм – на ее десятилетие, которое случилось за несколько дней до моего. Нас с Трейси обеих позвали к ней на вечеринку – сама Лили выдала

нам маленькие самодельные бумажные приглашения однажды субботним утром на занятиях танцем, довольно неожиданно. Я была очень рада, а вот Трейси, может подозревая, что ее включили в число гостей только из вежливости, приняла приглашение с кислой физиономией и тут же отдала своей матери, которая через несколько дней встревожилась достаточно, чтобы остановить на улице мою мать и засыпать ее вопросами. На такие мероприятия просто приводят своего ребенка? Или от нее как мамы ожидается, что она войдет в дом? В приглашении говорится «поход в кино» – но кто будет платить за билеты? Гость или хозяин? Нужно ли брать с собой подарок? А что мы дарим? Не согласится ли моя мать оказать ей услугу и отвести туда нас обеих? Как будто вечеринка происходила в каком-то ошарашивающем зарубежье, а не в трех минутах ходьбы, в доме за парком. Моя мать с максимальной снисходительностью сказала, что отведет нас обеих и останется там с нами, если это будет необходимо. В качестве подарка она предложила пластинку, какой-нибудь поп-сингл – он может быть от нас обеих, недорого, но его точно оценят: она отведет нас дальше по шоссе в «Вулворт», где можно отыскать что-нибудь подходящее. Но мы были готовы. Мы точно знали, какую пластинку покупать, и название песни, и имя исполнителя, как знали мы, что моя мать, никогда не читавшая никаких таблоидов и слушавшая только радиостанции, передававшие регги, будет не в курсе репутации Эйми. Заботил нас только конверт пластинки: мы его не видели, не знали, чего ожидать. С учетом текста песни – а исполнение ее мы смотрели, разинув рты, в «Вершине популярности», – у нас было ощущение, что здесь возможно почти все. На конверте сингла она может оказаться совершенно голой, она может сидеть верхом на мужчине – или женщине, – занимаясь сексом, может показывать средний палец, как это случилось всего на миг в детской телепрограмме, что транслировалась в прямом эфире выходные назад. Там может оказаться фотография Эйми в какой-нибудь ее поразительной, провокационной танцевальной позе, из-за любви к которым мы временно забросили Фреда Астэра, в тот миг мы хотели танцевать исключительно как Эйми, и подражали ей, когда б ни оставались одни и нам ни представлялась возможность: разрабатывали ее струистый перекат серединой корпуса, словно по телу катилась волна желанья, и как она дергала узкими мальчишескими бедрами и вздергивала над грудной клеткой маленькие груди – тонкая манипуляция мышцами, которой мы еще не овладели, под грудями, которые себе пока не отрастили. Добравшись до «Вулворта», мы кинулись вперед, обогнав мою мать, прямиком к стеллажам с пластинками. Где же она? Мы искали белесую стрижку сорванца, поразительные глаза, до того прозрачно-голубые, что казались серыми, и это эльфийское личико, андрогинное, с маленьким остреньким подбородком, полу-Питер Пэн, полу-Алиса. Но никакого изображения Эйми мы не обнаружили, ни голой, ни иной: только ее имя и название песни вдоль левого края конверта, а все остальное место занято озадачивающим – для нас – изображением пирамиды, над которой навис глаз, вписанный в вершину треугольника. Конверт был грязно-зеленого цвета, а над и под пирамидой написаны слова на каком-то языке, которых мы не могли прочесть. Смешавшись, с облегченьем мы принесли сингл моей матери, которая поднесла его поближе к лицу – она тоже была близорука, хоть и слишком тщеславна, чтобы носить очки, – нахмурилась и спросила, «не о деньгах ли эта песня». Отвечала ей я очень тщательно. Я знала, что моя мать гораздо больше ханжа насчет денег, чем насчет секса.

– Она вообще ни о чем. Просто песня.

– Думаешь, твоей подружке она понравится?

– Понравится, – ответила Трейси. – Ее все обожают. А можно и нам такую?

По-прежнему хмурясь, моя мать вздохнула и пошла брать вторую пластинку со стойки, затем направилась к кассе и заплатила за две.

То была вечеринка, на которой родителей не предусматривалось, – моя мать, всегда очень любопытная в том, что касалось интерьеров среднего класса, была разочарована, – но организовали ее, похоже, совсем не так, как известные нам вечеринки: не было ни танцев, ни групповых игр, а мать Лили вообще не разоделась к празднику – выглядела чуть ли не бездомной, вообще даже едва причесалась. Мою мать мы оставили у двери после неловкого приветствия:

– Ну как же вы, девочки, блистательно смотритесь! – воскликнула мать Лили, завидя нас, – после чего нас добавили к куче детей в гостиной, все девочки, и ни одна – не в такой розово-блескучей конфекции с рюшами, как Трейси, да и таких псевдовикторианских черных бархатных платьев с белым воротничком, какое моя мать сочла «идеальным» и «отыскала» для меня в местной благотворительной лавке, ни на ком не было. Все остальные девочки нарядились в джинсы и веселенькие джемперы либо простые хлопковые платьица основных цветов, и когда мы вошли в комнату, все прекратили делать то, чем занимались, и повернулись воззриться на нас. – Ну не славно ли они выглядят? – опять сказала мать Лили и вышла, оставив нас разбираться. Мы были единственными черными девочками и, кроме самой Лили, никого тут не знали. Трейси тут же вся ощетинилась. По пути сюда мы спорили, кто будет вручать Лили наш общий подарок – Трейси, естественно, победила, – но теперь она бросила сингл в подарочной упаковке на диван, даже не упомянув о нем, а как только услышала, что за фильм мы идем смотреть – «Книгу джунглей» [42] , – тут же осудила его как «малышовый» и «просто мультик», где полно «всяких дурацких зверюшек», таким голосом, который мне вдруг показался очень громким, очень четким, и в нем звучало слишком много смазанных окончаний.

42

«The Jungle Book» (1967) – американская мультипликационная музыкальная комедия производства студии Уолта Диснея по мотивам одноименного сборника рассказов (1894) английского писателя Редьярда Киплинга (1865–1936).

Вновь возникла мать Лили. Мы погрузились в длинную синюю машину, где было несколько рядов сидений, как маленький автобус, и когда все эти сиденья заняли, Трейси, мне и еще двум девочкам велели сесть на свободном месте сзади, в багажнике, застланном грязным шотландским пледом, покрытым собачьей шерстью. Мать дала мне пятифунтовую купюру на тот случай, если кому-то из нас придется за что-нибудь платить, и я очень боялась ее потерять: то и дело вынимала из кармана пальто, разглаживала на коленке, а потом снова складывала вчетверо. Трейси меж тем развлекала двух других девочек, показывая им то, чем мы обычно занимались, сидя в задних рядах школьного автобуса, который раз в неделю возил нас в Пэддинтонгский парк на физкультуру: она встала на колени – насколько позволяло место, – разместила в углах рта два пальца, распяленных знаком победы, и принялась высовывать язык и втягивать его обратно, корча рожи окаменевшему от ужаса водителю машины за нами. Когда мы остановились через пять минут на Уиллзден-лейн, я порадовалась, что поездка наша завершилась, но пункт назначения поверг меня в уныние. Я-то воображала, что мы направляемся в какой-нибудь шикарный кинотеатр в центре города, но мы стояли перед нашим маленьким местным «Одеоном», что рядом с Килбёрн-Хай-роуд. Трейси же была довольна: это своя территория. Пока мать Лили отвлеклась у кассы, покупая билеты, Трейси показала всем, как тырить ассорти и не платить за него, а потом, едва мы оказались в темном зале, – как балансировать на поднятом сиденье, чтоб у тебя за спиной никому не было видно экран, и как пинать сиденье впереди, пока тот, кто там сидит, не обернется.

– Так, хватит уже, – все время бормотала мать Лили, но никакой власти над нами у нее не было – казалось, ее угомонило лишь собственное смущенье. Она не хотела, чтоб мы шумели, но в то же время не могла заставить себя произвести необходимый шум, чтобы мы шуметь перестали, и как только Трейси это поняла – а заодно поняла, что у матери Лили нет намерения ее стукнуть, или отругать, или выволочь из зала за ухо, как поступили бы наши матери, – ну, тогда, в общем, она себя почувствовала вполне свободно. Весь фильм она не прекращала его комментировать, высмеивая сюжет и песни и описывая, как именно повествование во многих местах люто отклонялось бы от видения как Киплинга, так и Диснея, окажись она на месте кого-либо из персонажей или всех сразу.

– Будь я той змеей, я бы пасть открыла и схавала б этого дурака одним махом! – Или: – Если б я была этой обезьяной, я б этого мальчишку убила, только б он у меня дома очутился! – Прочих гостей вечеринки эти вмешательства приводили в восторг, и я смеялась громче всех.

После, уже в машине, мать Лили попробовала завязать цивилизованную беседу о достоинствах фильма. Некоторые девочки сказали что-то хорошее, а затем голос подала Трейси, опять сидевшая в самом заду – я нелояльно переместилась на второй ряд:

– Как его там – Маугли? Он на Куршеда похож, а? У нас в классе. Правда?

– Ага, похож, – отозвалась я. – Вылитый Куршед у нас в классе.

Мать Лили проявила преувеличенный интерес – повернула голову совсем назад, когда мы приостановились у светофора.

– Вероятно, его родители из Индии.

– Не-а, – небрежно ответила Трейси, отвернувшись и глядя в окно. – Куршед – паки.

До самого дома мы ехали в молчании.

Там был торт, но скверно украшенный и домашний, и мы пели «С днем рожденья тебя», но потом нам оставалось еще целых полчаса до того, как нас заберут родители, и мать Лили, этого вовсе не планировавшая, зримо встревожилась и спросила, чем мы хотим заняться. В двери кухни я видела долгое зеленое пространство, заросшее лозами и кустами, и мне очень хотелось туда выйти, только это было исключено: слишком холодно.