Время талых снегов
Шрифт:
— Ищи, Мушкет, ищи. Ну, Мушкетик, милый, уйдет ведь он.
Гомозков уговаривал собаку, поглаживая ее мокрую голову.
Далеко в горах высверкивали молнии, здесь же в долине ровно шумел дождь.
— Что? — выдохнул подбежавший Агальцов.
— Похоже, Мушкет след потерял, — угрюмо отозвался проводник.
Агальцов сразу поскучнел.
— Значит, спрашиваем — отвечаем. Как звали моего предка, который жил при Иване Грозном? Ответ — Лифантием.
— Ты бы лучше осмотрел местность, чем трепаться, — не то приказал, не то попросил Гомозков.
— Ладно. Я сейчас залезу вон на ту сосенку.
Агальцов слыл мастером турника. Вскоре его жилистое тело замелькало где-то возле самой вершины.
Гомозков устало присел на поваленный бурей старый дуб.
Надежда, что Мушкет снова возьмет след, не оставляла следопыта. Дождь, конечно, мешает собаке, но и что-то еще. Ведь след-то свежий, и что Мушкету дождь, если он не вынюхивает землю, как другие, а ведет проводника по запаху, оставленному чужим человеком в общей атмосфере данной местности.
Значит, что-то еще мешает собаке.
Гомозков знал, на какие ухищрения идут нарушители, чтобы замести след. Табак, рассыпанный на тропе, — самое простое. Гомозков встал, потянул ноздрями влажный плотный воздух. Его насторожил сам воздух. В нем таился какой-то запах, незнакомый, совершенно чуждый многочисленным лесным запахам. Словно жгли здесь недавно не то пробку, не то...
«Газ», — пришла внезапная мысль. Вот что мешает Мушкету.
Агальцов шумно спрыгнул на землю.
— Нет, ты мне скажи, шотландцы носят комбинацию? А? Небо в мехах до самого Рижского залива, товарищ сержант. В полумиле, курс зюйд-вест, большая поляна и на ней опять же три стожка сена. Надо бы посмотреть.
— Посмотрим. Обязательно. Отдохнем чуток. Мушкет выдохся.
Агальцов удивленно уставился на товарища.
— Здесь он, твой дядя с подковами. И недалеко. Достанем. Ты вот лучше мне скажи, Алеша. Вроде ты и грамотен. Биографии великих людей читал, разные картины видел, а живешь не думая.
— А чего думать, если все понятно. К примеру, на сей момент: Мушкет твой едва плетется, потому что старшина лишний кусок мяса пожалел собачке.
— Потяни-ка своим длинным носом. Потяни как следует.
Агальцов шумно, со свистом вдохнул в себя воздух.
— Чуешь что-нибудь?
— А что? Костром вроде пахнет.
— В котором сжигали пробки.
— Вроде так. Пахнет жженой пробкой.
— Значит, не померещилось, — пробормотал Гомозков.
Теперь следопыт был уверен — нарушитель где-то рядом. Он тоже не двужильный, устал и явно сбавил обороты, а чтобы сбить собаку со следа, пустил в ход последнее средство — баллончик с газом.
Гомозков взглянул на Мушкета. Тот зябко вздрагивал всем телом, лежа в кустах, и грустными глазами смотрел на хозяина.
— Нужно идти, — сказал человек собаке, и она послушно встала.
— Еще немного, и мы достанем его, Мушкет. Алексей, смотри в оба, автомат с предохранителя и — тихо. Пойдешь следом, дистанция пятнадцать метров. Вперед.
ГОНДА
Он исходил здесь каждую тропинку еще в детстве. В Мюнхенском центре знали, кого посылать для прорыва границы. Каких только кличек для этого человека не придумывали за рубежом, сколько псевдонимов и фамилий сменил он за четверть века, работая по заданию службы генерала Гелена на территории Польши и Чехословакии. Давно кончилась война. Для этого человека она не кончалась никогда. В сорок девятом с остатками разбитой оуновской банды он бежал из родных мест, через территорию Чехословацкой Республики, пробрался в Мюнхен и работал в штабе Бандеры. Он и сам иногда забывал свою настоящую фамилию. И имя. Но не было человека на земле, по которой он сейчас шел, кто бы забыл его последнюю кличку — «Марко Палач». Сейчас ему пятьдесят один год, но в плотном плечистом теле угадывается незаурядная сила и ловкость, все также зорки глаза и остер слух.
Он хорошо знал, как будут действовать пограничники. Ничего нового они не придумают. Заблокируют зону, перекроют дороги, обшарят старый полуразвалившийся замок. Найдут тело Цацуры, если он не успел уйти обратно и умереть на территории так любимой им Чехословакии. И начнут свой знаменитый прочес. Сеть будет плотной — тут и весь погранотряд, и заставы, и дружинники, и местная милиция. Может быть, и еще кто-нибудь. А он не будет торопиться. У него есть время. Продукты. Уютный спальник на гагачьем пуху. А главное — логово, в котором он будет заниматься гимнастикой и спать, строго соблюдая режим, предписанный добродушным веселым немцем по фамилии Веттинг.
В центре позаботились, чтобы он не походил на прежнего Гонду. Две пластические операции — пустяки в сравнении со страхом быть узнанным.
Гонда не доверял никому. Не доверял и не верил. Это стало законом его жизни давно. Может, поэтому он и решился на довольно рискованный шаг — подслушать разговор тощего американца, прикатившего в дом под Мюнхеном перед самой заброской. Он предчувствовал, что разговор пойдет о нем. В тот день Гонда должен был бежать двадцатикилометровую дистанцию. Это входило в подготовку к переходу. Веттинг доверял ему и не контролировал. Гонда пробежал половину дистанции и скрытно вернулся к спрятанной в густом лесу вилле. Обмануть охрану не составило большого труда. Давно уже матерый агент изучил систему постов на подходе к дому. Рисковал ли он? Безусловно, рисковал. Но он хотел знать, что думают о прорыве границы и о нем самом Веттинг и тощий американец. И он полз, затаив дыхание, к распахнутым окнам кабинета шефа мюнхенского отделения разведки Аларда Веттинга, словно переходил границу.
Разговор записался в памяти дословно. Тогда же он узнал фамилию американца — Фисбюри. Впрочем, это могла быть и не настоящая фамилия.
Фисбюри: Я хотел бы повидать агента.
Веттинг: Получите его в полдень после кросса.
Фисбюри: Вы словно готовитесь к чемпионату мира по боксу.
Веттинг: В нашем деле и одна недотренированная мышца может все разрушить.
Фисбюри: И все же почему он?
Веттинг: Наш лучший агент. Знает местность — как это у русских? — как свои пять пальцев. Рожденный в тамошних местах. Опасность быть узнанным мы ликвидировали. Две операции сделали его неузнаваемым.
Фисбюри: И все же риск.
Веттинг: Он не сдастся. В любом случае пограничники получат только тело.
Фисбюри: Еще бы, такие грехи не замолить. Но я не об этом. Риск быть узнанным — риск провала всей операции. Почему бы не попробовать в другом месте?
Веттинг: Именно на этом участке у агента на границе личный схрон. Никто, кроме Козырного, как мы предполагаем, об этом не знает. Запас продовольствия рассчитан на две недели. Больше пограничникам держать войска в зоне не позволят. И тогда Козырной спокойно покинет убежище и, замаскированный под грибника, Черным бором уйдет к шоссе. Иохим, когда нужно, умеет стать невидимым, хотя риск определенный есть, но ведь он есть всегда.