Время таяния снегов
Шрифт:
Под утро высохла одежда Ринтына, и ребята повеселели. А когда вытащили полную сеть рыбы, настроение окончательно поднялось.
34
Днем пришел Игорь Михайлович, и ребята все ему рассказали. Чтобы отвлечь внимание бригадира от потери деревянной лохани, Кайон красочно описал происшествие, не забыв упомянуть о мешках из-под соли, на которых сидел голый Ринтын.
Игорь Михайлович отнесся удивительно спокойно к пропаже инвентаря, но путешествие Ринтына на плоскодонной деревянной лохани вызвало у него гнев.
— Вы что, с ума сошли! — кричал он. — Так и утонуть можно. А я бы отвечал за вас.
— Как-нибудь сами бы могли ответить, — как бы про себя сказал обиженный Ринтын, — не маленькие.
— Если бы вы были маленькими, я бы не стал ругать вас, а отодрал за уши — и все. — От волнения у историка задергалась голова.
Он замолчал и отвернулся к морю. Когда дрожь унялась, он повернулся к ребятам и совсем другим голосом сказал:
— А все-таки вы молодцы. Дельные люди из вас выйдут…
35
Незаметно прошли три года. Последняя весна в Въэне началась внезапно. Сначала на лимане появились большее снежницы. Неосторожные пешеходы проваливались по пояс в рыхлый снег, под которым была талая вода. Солнце подолгу бродило по небу, и по вечерам на неоттаявшую часть лимана ложились голубые тени торосов.
Свежего снега давно уже не было, старый заноздрел и по утрам покрывался звонкой коркой, по которой хорошо скользили полозья зимних нарт. Караваны гусей тянулись к северу. Предприимчивые охотники промышляли больших длиннокрылых птиц и продавали их, сторонясь милиционера: по закону охота на этих гусей была запрещена.
Оттаял и больше не замерзал умывальник в общежитии. Рано утром веселое солнце будило ребят. Саша Гольцев по-прежнему делал по утрам зарядку. Повиснув на железном ломике, укрепленном на двух врытых в землю столбиках, он жмурился на солнце и говорил:
— Как на даче.
Приближались выпускные экзамены. Ринтын не выходил из библиотеки и заново штудировал учебники, решал задачи, запоминал хронологические таблицы, писал под диктовку Кайона. Занятия шли своим чередом, но теперь каждый еще и готовился к экзаменам.
Из Ленинграда пришло официальное известие, что в 1948 учебном году при Ленинградском ордена Ленина университете имени Жданова — так было написано в бумаге — открывается северный факультет. При факультете предполагались отделения лингвистическое, литературоведческое, историческое и экономико-географическое.
Ринтын, порывшись в библиотеке, быстро уяснил, что же именно значит лингвистическое отделение, и уже в мыслях видел себя студентом университета, роющимся в пыльных залежах толстых книг, написанных на самых различных языках.
Кайон мечтал попасть на историческое отделение.
— Ты знаешь, какое это великое дело — быть историком! Всю жизнь человеческого общества будешь знать от самого начала. Обязательно займусь историей родной Чукотки от самых древнейших времен.
Саша Гольцев не принимал участия в этих разговорах, пока однажды Ринтын, озадаченный молчанием товарища, не спросил его, кем он все-таки хочет стать.
— Кем решил, тем и буду — учителем, — спокойно ответил Саша, — и буду учительствовать на Чукотке.
При этих словах Кайон развел руками.
— Выходит, Ринтын, мы с тобой уедем дальше учиться в Ленинград, а Саша будет учительствовать здесь…
Кайон где-то разузнал, что для того чтобы поехать из педучилища в высшее учебное заведение, надо попасть в какое-то пятипроцентное число отличников. Это известие еще больше подхлестнуло ребят и заставляло заниматься даже по ночам.
На высоком берегу в протаявшей ложбине Ринтын и Кайон лежали с развернутыми книгами и тетрадями. Был отлив. По лиману в открытое море неслись одинокие льдины, и взор Ринтына больше следил за ними, чем обращался к книге. Легкие облака висели высоко в небе, и, если подолгу смотреть на них, казалось, что сам плывешь между небом и землей и ветер несет тебя далеко, в неведомые края.
Ринтыну уже надоело повторять одно и то же, и он придумывал тысячу поводов, чтобы отдалить время, когда нужно было повторять давно знакомый материал. Он ложился на спину и гадал: вот когда это облачко уплывет из поля зрения, тогда он примется за книгу. Уходило облачко, на его место незаметно приплывало другое, и все начиналось сначала. Ринтын злился на себя, с решительным видом раскрывал книгу, но пока глаза рассеянно бродили по строчкам, мысли его блуждали далеко. Он завидовал Кайону, который с невозмутимым усердием листал страницу за страницей, и с лица его не сходило выражение мудрой сосредоточенности.
А какое веселое и хорошее время сейчас в Улаке! Ночи уже нет. Далеко в море гудят моторные вельботы, и на берегу собаки обгладывают моржовые кости. Горизонт далеко-далеко, даже глаза устают смотреть в бесконечную синь.
— Ринтын, ты помнишь точно дидактические принципы Ушинского?
Ринтын нехотя оторвался от грез и скучным голосом ответил на вопрос Кайона.
…В Нуукэне тает ледник, и полноводный ручей с крутого обрыва падает в море. Старый Симиквак печет хлеб. А в Улаке готовятся к празднику. Со всего побережья съедутся певцы и танцоры. Будут танцевать Кукы, Тэнмав… Ринтын вполголоса начал мурлыкать песню Йока.
— Назови-ка основные произведения Песталоцци…
Ринтын машинально ответил.
— Какомэй! — Кайон хлопнул его книгой по голове. — Мне бы такую память! Боюсь, что историка из меня не выйдет: сколько дат там надо помнить! До нашей эры, после нашей эры… Смотри, Саша идет.
С холма в ложбину спускался Саша Гольцев. На его носу красовались большестеклые светозащитные очки. Подойдя к ребятам, он закричал:
— Собирайте свои книжки! Опоздаете на комсомольское собрание.
— Какой умник еще придумал собрание, — проворчал Кайон, поднимаясь на ноги.