Время тяжелых ботинок
Шрифт:
Кинжал стоял посреди лесной тропы. Желвак прохаживался, рассматривая спортивную фигуру, литые плечи и дорогую одежду фраера, со вкусом подобранную Ликушей в лучших бутиках столицы.
«А почему я считаю его фраером? – подумал он. – Это же не по понятиям! Он троих замочил, под вышкой ходит – какой же это фраер!»
– Скажи, братан, ты кто такой? По моим хорошо проверенным данным, математик и статистик. Откуда эти познания в мировых финансах и экономике? Почему я должен тебе верить?
Кинжалу приходилось поворачиваться вокруг своей оси, чтобы не оказаться спиной к боссу:
– Сергей Палыч, у вас наверняка есть свои хорошие аналитики. Устройте мне с ними очную ставку. В вашем присутствии и обсудим тему, она того стоит. А что касается моей теоретической подготовки, то знаете, как называлась моя кандидатская диссертация? «История и экономика займов как универсального источника дохода государства с древнейших времён». Защищал я её в Москве, в финансовом институте.
И оппонентами были экономисты и специалисты по финансовой политике. Я всегда считал, что настоящая история человечества – это не войны, династии и революции, а хозяйственно-экономические отношения. За это меня не признают ни математики, ни статистики, – считают чокнутым, а мудрейшую науку эконометрику – шарлатанством. Но это их проблемы. У нас этим занимается целый институт, и если бы не хроническое недофинансирование… Когда-нибудь мы с вами разбогатеем, купим этот НИИ на корню и сделаем миллиарды на таком консалтинге, какого не было никогда. Короче, за очень хорошие бабки станем раздавать советы.
Разбойник и «вор в законе» внимательно слушал и… верил этому пацану.
«Где же ты, сынок, раньше был? – думал он. – Мы бы с тобой уже имели миллиарды».
– Дефолтами я занимался как учёный, – продолжал Кинжал. – И знаете, какой главный вывод моих изысканий? Каждый правитель страны в разные времена, занимая деньги, только и думал, как бы их не отдавать. Это – закон. Ваше поколение должно помнить, как кинул свой народ Хрущёв с облигациями внутреннего займа.
Желвак утвердительно кивнул.
– Когда государству понадобились деньги, людей заставляли покупать облигации, в трудовые коллективы спускались планы, и попробуй не выполни, – распалялся Кинжал, – этих бумажек у людей накопилось целые чемоданы. Государству нужны были деньги на послевоенное восстановление, и средства практически насильно изымались у собственного народа. Разрушенную Европу восстанавливали на американские доллары, Сталин от них отказался, чтобы не попасть в зависимость от мирового капитала, и решил «занять» дома. А Хрущёву тоже нужны были средства, чтобы мировому капиталу грозить ядерной дубиной, и, кстати, – правильно. Облигации – те же деньги, в любой момент в банке тебе обязаны их обменять по номиналу. Только Хрущёв решил: народ подождёт, и «заморозил» выплату. Узнав об этом, люди закидали его поезд помидорами – на вокзале в Самаре. Ну, о том, как в 1991 году пропали личные вклады граждан в «Сбербанке», известно всем.
– Это можешь не рассказывать – знаем, – Желвак сложил руки на груди.
– Государство, по своей природе, – самый нечестный и вероломный заёмщик. Понятно, это не из вредности, а от бедности, а у нас ещё – и от глупости. Сейчас только процентов по ГКО отдают больше, чем весь бюджет России. И наши современные власти вплотную подошли к решению, подобное тому, что уже неоднократно принималось руководителями других стран в разные времена: объявить, что рассчитываться с заимодавцами по процентам ГКО в оговоренные сроки больше нечем. Конечно, это оздоровит российскую экономику, но сильно пострадают бизнес и средний класс.
Пахан впился в переносицу Брута своими чёрными гипнотическими глазами:
– Скажи, ты знал Алёну Евгеньевну Уробову?
Кинжал взгляд отвёл, – тема неприятная. Алёнка, последняя любовь капитана
Чекашкина, свела в могилу его мать.
Но Брут усвоил: раз спрашивает босс, надо отвечать прямо и не нервировать его встречными вопросами.
– Роковая для нашей семьи женщина.
Он коротко изложил вполне банальную историю – семья, разлучница, ревность, обиды, смерть. Отец увлекался часто и никогда не скрывал этого от жены. Как офицер считал, что обманывать – недостойно. Мать вынесла всё. А на Алёнке сломалась. Наверное, почувствовала, что это серьёзно, по-настоящему.
Желвак чему-то криво ухмыльнулся и простецки почесал затылок:
– А кем она работала?
– Библиотекарем в воинской части. Из Питера исчезла лет пять назад. Говорят, вышла замуж, живёт где-то в Кузбассе.
– А теперь, Кинжал, слушай меня внимательно. Скажу тебе так, – я не знаю, кто ты есть на самом деле. Но хрен с ним, в шпионов поиграем опосля. Даю тебе пять дней – для полного уяснения обстановки с этим, как там его, болтом, дефолтом? Ехай, куда хочешь, хоть к пингвинам в Антарктиду. Можешь пытать, мочить кого угодно, в том числе и своих начальников в МВД или ФСБ, если они у тебя есть. Тряхни хоть самого премьера – спрячу, обеспечу любую защиту. Но ровно через пять суток вынь да положь такую информацию, чтобы я мог её конкретно предъявить серьёзным людям, которые поставили меня управлять холдингом. Всё понял? Не пугаю, но ты, наверное, и сам уже допёр: с этой минуты ставка в этой игре – твоя жизнь.
4
Сегодня Кинжал мог перед любой аудиторией доказать – дефолт будет.
Но информация, добытая им не выходя из кабинета, для бандитов не звучала. Им подавай такие факты, чтобы можно было и глазами увидеть, и руками пощупать, и носом понюхать.
Только где их такие взять?
С этими мыслями вечером 6 июля Кинжал шёл по подземному переходу между станциями метро «Театральная» и «Охотный ряд».
Издали он услышал песню своего детства – «Раскинулось море широко».
Когда-то его до слёз трогала эта история о смерти корабельного кочегара, надорвавшегося у горячих топок. Её пели у них в питерской квартире под баян, на котором играл дядя Роберт.
И сейчас под ажурной бронзой фасонистой подземной галереи лицом к потоку пассажиров стоял опрятный, гладко выбритый баянист в выцветшей камуфляжной форме и начищенных спецназовских ботинках. Он был в чёрных очках, но глаза спрятал, скорее, чтобы отгородиться от недобрых взглядов. «Я знаю этот голос, – шибануло Кинжала, – да и – зрячий он, зрячий!»
Брут замедлил шаг, остановился у раскрытого футляра для подаяния. Мелких денег не было, и он опустил стодолларовую бумажку, – не швырнул, а положил, демонстрируя уважение к исполнителю. Песня тут же прервалась, мехи баяна с шумом сошлись.
Кинжал увидел поседевшего Роберта Ивановича Волохова, который снял чёрные очки и в упор смотрел на щедрого дающего.
– Молодой человек, это очень много, – сказал дядя Роберт, глазами давая понять, что сына своего друга узнал, но здесь – не место для излияния чувств.