Время убийц

В октябре прошлого года исполнилось сто лет со дня рождения Рембо. Во Франции эта годовщина была отмечена весьма пышно. Знаменитым писателям мира предложили совершить паломничество в Шарлевилль, где Рембо появился на свет. Праздновали с размахом, как событие национального значения. А поэт, наверное, перевернулся в гробу.

После смерти Рембо различные произведения из его обширного наследия переводились на многие языки, включая турецкий и бенгали. Имя его звучит всюду, где еще живы духовные искания. За последние годы число его поклонников выросло невероятно, а количество работ, посвященных его жизни и творчеству, увеличивается с каждым часом. Едва ли найдется другой поэт нашего времени, который пользовался бы таким же вниманием и почитанием. На английском языке, помимо «Озарений» и «Сезона в аду» 2 , вышли только отдельные стихотворения. И даже в этих немногочисленных переводах с неизбежностью проявилось разнообразие толкований поэзии Рембо. Однако, при всей сложности и неуловимости

его стиля и хода мысли, все же не непереводим. Другой вопрос, как достойно воссоздать его творчество на английском языке. Нам еще предстоит породить поэта, который сумеет сделать для Рембо на английском то, что сделал Бодлер для стихов По, или Нерваль 3 для «Фауста», или Морель и Ларбо для «Улисса».

Попутно замечу, что этот скромный этюд был написан десять лет назад как раз вследствие того, что мне не удалось перевести «Сезон в аду» так, как хотелось. Я все еще лелею надежду передать этот текст на языке, максимально приближенном к «негритянскому» французскому самого Рембо. Авторы «Подлинных блюзов» или кто-нибудь вроде Лорда Бакли 4 куда ближе к Рембо — хотя они сами о том и не подозревают, — чем те поэты, которые боготворили его и ему подражали.

Сейчас только начинают понимать, что совершил Рембо, и не только в поэзии, но и в языке. Причем, как мне кажется, понимают скорее читатели, нежели писатели. По крайней мере, в нашей стране. Почти все современные французские поэты испытали на себе его влияние. Собственно, можно даже сказать, что французская поэзия двадцатого века обязана Рембо всем. При этом никому пока не удалось превзойти его в дерзости и изобретательности. Единственный из ныне живущих поэтов, кто способен вызвать у меня наслаждение и трепет, хоть отчасти напоминающие те, что вызывает Рембо, это Сен-Жон Перс. (Любопытно, что его «Ветры» Хью Чизхолм перевел здесь, в Биг-Суре.)

Приводимый ниже текст первоначально был напечатан в 9-м и 11-м номерах ежегодника «Нью дайрекшнс». С тех пор он выходил на французском и немецком; оба перевода были опубликованы в Швейцарии 5 , стране, которую едва ли кто связывает с гением Рембо. В данной книге части поменялись местами. Надо, вероятно, добавить также, что я хотел написать еще две главы; потом я от этой мысли отказался.

По моему искреннему убеждению, сейчас как никогда Америке необходимо познакомиться с этой легендарной личностью. (То же по праву относится и к другому удивительному французскому поэту, столетие со дня самоубийства которого исполнилось в январе; это Жерар де Нерваль.) Никогда еще самому существованию поэта не угрожала такая опасность, как сегодня. В Америке этот вид и впрямь находится на грани полного исчезновения.

Когда Кеннет Рексрот 6 узнал о безвременной смерти Дилана Томаса, он тут же откликнулся стихотворением, озаглавив его «Не убий» 7 . Написанное под наплывом чувств и не предназначенное для публикации, оно тем не менее мгновенно разошлось и было переведено на несколько языков. Если у кого-то возникнут сомнения относительно судьбы, уготованной обществом поэту, дайте ему прочесть это «поминовение» валлийского барда, написавшего «Портрет художника в щенячестве».

Статус и положение поэта — я употребляю последнее слово как в широком, так и в строгом смысле, — неопровержимо свидетельствуют об истинной жизнестойкости нации. Китай, Япония, Индия, Африка, первобытная Африка — здесь поэзия по-прежнему неискоренима. Нам же в нашей стране явно не хватает — и мы даже не сознаем, что нам его не хватает, — фантазера, вдохновенного безумца. Когда приходит пора забросать землей тело поэта, с каким мерзостным ликованием мы упорно твердим об одном — о «неприспособленности к жизни» этой одинокой личности, единственного настоящего бунтаря в прогнившем обществе! Но ведь как раз такие люди и придают глубокий смысл затасканному словечку «неприспособленность».

В статье о «Baudelaire politique» 8 , опубликованной в «Beaux-Arts» 25 января 1955 года, Морис Надо 9 пишет следующее: «Dans Mon Coeur Mis a Nu il veut „faire sentir sans cesse (qu'il se sent) etranger au monde et a ses cultes“. Cest le monde de la bourgeoisie dont „la morale de comptoir“ lui „fait horreur“, „un monde goulu, affame de materialites“, infatue de lui-meme et qui ne s'apercoit pas quil est entre en decadence, un monde que dans une singuliere prophetic il voit de plus en plus „americanise“, „voue a 1'animalite, ou tout ce qui ne sera pas lardeur vers Plutus sera repute un immense ridicule“».

10

Пророческий дар у ведущих поэтов девятнадцатого века, да и двадцатого тоже, поразителен. В отличие от Блейка и Уитмена, чье творчество проникнуто восторгом прозрений поистине космического масштаба, поэты более позднего, нашего времени обитают в дебрях темного леса. Такие провидцы, как Иоахим Флорский 11 , Иероним Босх, Пико делла Мирандола 12 , жили и творили, осененные волшебным видением — вторым пришествием Христа; оно и теперь кажется мучительно и обманчиво близким — как никогда прежде; впрочем, в сознании наших современников его вытеснило наваждение всеобщей и полной гибели. В водовороте надвигающейся тьмы и хаоса — тоху-боху 13 — сегодняшние поэты замыкаются в себе, замуровывают себя в лабиринтах загадочного языка, который становится все более и более невнятным. И по мере того как один за другим глохнут и замолкают их голоса, страны, породившие их, со всей решимостью бросаются навстречу гибельному року

Работа убиения — ибо такова ее суть — скоро подойдет к концу. Все глуше звучит голос поэта, и история теряет смысл, и предвестие эсхатологического катаклизма врывается новым пугающим заревом в сознание человека. Только теперь, на краю пропасти, есть возможность понять, что «все, чему нас учат, — обман». Доказательства правоты этого сокрушительного тезиса легко найти в любую минуту в любой области: на поле боя, в лаборатории, на фабрике, в печати, в школе, в церкви. Мы целиком живем в прошлом, вскормленные мертвыми мыслями, мертвыми вероучениями, мертвыми науками. И засасывает нас в свою пучину именно прошлое, а не будущее. Будущее всегда принадлежало и всегда будет принадлежать — поэту. Вполне возможно, что, бежав от мира, Рембо сберег свою душу от судьбы куда худшей, чем та, что уготована была ему в Абиссинии.

Вполне возможно, что «La Chasse Spirituelle» 14 , если ее когда-нибудь отыщут, даст необходимый ключ к этой тайне. Вполне возможно — кто знает? — в ней обнаружится недостающее звено между «Сезоном в аду» и тем «Рождеством на Земле», которое некогда было реальностью для юного мечтателя.

Символическим языком души Рембо описал все, что происходит сейчас. На мой взгляд, нет противоречия между его видением мира и жизни вечной, с одной стороны, и тем, как воспринимали их великие обновители веры, — с другой. Уж сколько раз нас призывали создать новое представление о небесах и земле, начать все сначала; пусть мертвые хоронят своих мертвецов — мы станем жить братьями во плоти, претворим «Рождество на Земле» в жизнь. Снова и снова нас предупреждали, что если жажда новой жизни не станет для всех до единого основным их устремлением, земное бытие навсегда останется Чистилищем или Адом, не более. Перед нами стоит один главный вопрос — сколь долго можем мы откладывать неизбежное?