Время вестников. Трилогия
Шрифт:
«Кто-то мне говорил, что византийское вероисповедание и наше католическое учение в основе своей не так уж сильно отличаются друг от друга, – припомнил д'Ибелен, нашедший себе укромное место за рядами приземистых пузатых колонн, украшенных непременной росписью. По плохо различимым в сумраке горам карабкались маленькие человеческие фигурки, устремляясь к небесам с серебряными облаками. – Кто же это рассказывал? Епископ Тирский Алинард? Патриарх Ираклий Иерусалимский, многомудрый трусоватый сибарит? Кто-то из высокоученых спутников султана Саладина? Как странно – арабы порой разбираются в хитросплетениях чужой веры лучше, чем мы сами… Должно быть, со стороны виднее».
Самого Амори
Размышляя о вечном, д'Ибелен не забывал незаметно поглядывать по сторонам. Поначалу барон намеревался взять на эту встречу Дугала – пусть держится где-нибудь сторонке и глядит в оба – но потом раздумал. За ним и так наверняка следят с того самого мгновения, как он сошел на берег и переступил порог своего нынешнего жилища, дома старосты итальянского квартала, по-гречески консула. Ибелен надеялся, что внимание императорских и эпарховых шпиков сосредоточилось на нем, посланце Конрада Тирского, а Дугалу повезло остаться незамеченным. Так пусть конфидент и дальше остается неприметной фигурой в тени, никак не связанной с ним, д'Ибеленом.
Тот, чьего появления дожидался Амори, появился на удивление скромно и незаметно, совсем не так, как обычно представали перед подданными отпрыски правящей фамилии. Просто вошел еще один человек, впустив за собой струйку холодного ветра и неяркого солнца, прикрыл дверь и не торопясь зашагал по широкому срединному проходу между колонн к алтарю и чудотворной иконе. За ним никто не появился – что ничего не означало. Соглядатаи могли обосноваться в храме заранее. Да и кто поручится, что одна из безмолвных черных фигур местных монахов не является доверенными глазами и ушами зловещего кирие Дигениса?
Пришедший постоял, положенное количество раз крестясь и кланяясь, зажег свечу и отошел к правому пределу. Не шмыгнул украдкой, просто отошел не спеша и присел на скамью у стены – возжелалось человеку побыть наедине с собой и Господом.
Выждав некоторое время и убедившись, что в соборе не прибавилось новых лиц, д'Ибелен опустился на ту же скамью – в почтительном отдалении от своего собеседника.
– Мессир Амори? – голос низкий, глуховатый, более подходящий человеку почтенного возраста. На самом деле Мануил Комнин был немногим старше несостоявшегося иерусалимского короля, коему недавно исполнилось тридцать два года.
– Ваше высочество, – откликнулся д'Ибелен. Разговор шел на норманно-французском, коим наследник императора Византии владел почти как родным греческим. Госпожа Феодора Вотаниата из Иерусалима, матушка Мануила – или Эммануила, как называли его франки – была из семейства, имевшего родственные отношения с европейцами. Да и сам Эммануил провел немало времени при дворе сначала короля Балдуина Прокаженного, а затем сестры его Сибиллы и ее неудачливого супруга Ги де Лузиньяна, пока двое последних оставались правителями Святой Земли. – Вы высказали пожелание встретиться со мной – и вот я здесь.
– А следом
Вырвались последние слова непроизвольно, от сердца, или миг их произнесения был тщательно рассчитан – Ибелен в точности не знал. Он так и не научился в точности различать оттенки речи и настроений византийцев, улавливать тот миг, когда правда в их устах незаметно превращалась в ложь. Барон уже приготовил подходящий ответ, краткий по форме и многозначительный по сути, но собеседник не дал ему заговорить, спросив:
– Вы на днях виделись с моим отцом? Должно быть, за вас изрядно хлопотали – в последние дни он редко соглашается кого-либо принимать, тем более иноземца. И как вам показался наш царственный?
– Чрезмерно угнетенным грузом государственных забот, – еле слышно хмыкнул д'Ибелен.
– Вот именно, что чрезмерно, – Эммануил пошевелился, вкрадчиво зашелестели многочисленные складки просторного одеяния. – Два года назад на нас уже обрушилось нечто подобное. Тогда ему тоже мерещились заговорщики и отравители повсюду, но дело ограничилось малой кровью. Если так будет позволительно выразиться. Теперь он разошелся вовсю. Словно задумал извести под корень все старые семейства и по меньшей мере половину верных подданных. Скажите, Амори, вы ведь тоже наверняка сочли моего отца… безумным? Да ладно вам строить из себя невинную овечку – подумали, подумали, не отпирайтесь. Не вы один так думаете, – размеренная речь Эммануила вдруг сделалась торопливой, скомканной. – Но беда в том, что мы ничего не можем изменить… Только ждать. Что случится быстрее – он оставит мир… или мы все погибнем? А тут еще вы, франки, со своим освобождением Иерусалима и грандиозными планами. Хотите правду? Мой венценосный папаша до смерти перепугался, когда ему донесли о приближении Барбароссы. Он полагал, вы никогда не сможете собраться воедино и начать поход в Святую Землю. По его слову было сделано все для того, чтобы загубить поход в самом начале. Но у него не получилось, и теперь он мечется из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Что он вам сказал касательно соглашений с Рыжебородым?
– Что испытывает веские сомнения, – признался Ибелен. – А еще – что признает благородной цель похода, но считает избранное королями Европы для этого предприятия время крайне неудачным.
– Говорю вам, он откажется от всего, что подписывал, – почти пророческим тоном изрек Эммануил. – И дело закончится не вызволением Иерусалима из рук неверных, а взятием разъяренными варварами мирного Константинополя. Кесарь Барбаросса, если верить тому, что о нем говорят, терпеть не может, когда препятствуют его планам.