Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
В тот же миг оборвался крик Маргери.
Койанисс стоял на лестнице и в прострации смотрел на пепел, который сквозняк из открытой двери уже начал разносить по коридору.
Видимо, Элейна оказалась права в том, что кукла, сгоревшая один раз, обязательно должна сгореть снова.
Наверное, второй куклы это тоже касалось.
Маг опрометью бросился в комнату Маргери. Тихо и пусто. Он заглянул под кровать, под стол, за шторы, и только после этого заставил себя открыть шкаф, уже зная, что там найдет.
В углу у задней стенки лежала — как будто сжалась и пыталась забиться подальше от света — небольшая серая кучка.
Койанисс молча закрыл дверцы шкафа, вышел в коридор, старательно обошел то, что осталось от Элейны, если это вообще когда-то было Элейной, поднялся в спальню, нашел свой плащ, проверил карманы. В правом, как этому и следовало случиться, обнаружил пистолет. Проверил, заряжен ли он. Снял с предохранителя. Опустился на пол, привалился спиной к стене, посмотрел перед собой — тени на полу лежали правильно, и все равно все здесь было сплошная ложь и хорошо, что ложь — и выстрелил себе в правый висок.
А в следующую секунду он стоял ночью перед дверьми собственного дома и Элейна, кутаясь в его старое пальто и опустив ружье, хмурила белые брови:
— Я столько раз просила тебя не вламываться ночами. Мы в такой глухомани живем, у меня аллергия на собак и сторожевого пса не заведешь, ты хоть понимаешь, как страшно, когда в темноте в дверь колотят, а мы одни на много километров вокруг?
«Мы не одни на много километров вокруг, — вспомнил он. — Нас здесь вообще нет и „здесь“ тоже нет».
— Прости, — в очередной раз соврал он. — Я больше так не сделаю.
— Я это слышу регулярно, и всегда ты являешься в глухую полночь…
При слове «всегда» у мага мороз пробежал по коже. Всегда — это было очень, очень долго.
Как обстояло дело у всех прочих людей, Каниан не знал, но в королевских семьях дети точно строго делились на две категории: «государственные интересы» и «побочные продукты», и со времен Темных веков эти множества не пересекались. На свой счет Иргендвинд не заблуждался никогда: он представлял собою типичный «побочный продукт», потому что королевские любовницы при наличии мозгов делали все возможное, чтобы как можно раньше родить венценосным ухажерам детишек, а потом как можно реже попадаться с ними на глаза всей прочей августейшей семье. Способ, конечно, не безопасный и не безотказный, но на свой манер действенный и проверенный годами. Как-никак чрезвычайно похожие на правителя сыновья и дочки провинциальных баронов, в один день сделавшихся графами и даже герцогами, в Эфэле встречались куда чаще, чем травящие их из соображений мести королевы.
В стране, где легко продавались и покупались даже такие вещи, которые романтики всего прочего мира полагали бесценными, приходиться королю бастардом, наверное, было даже удобнее, чем законным сыном. По причине очень фамильного цвета глаз, формы носа и особенно выдающихся во всех смыслах ушей, Каниан с родным батюшкой даже на приемах старался пересекаться как можно реже, но в целом они ладили. То есть не мешали друг другу, пока мать была жива. Эльфрида оказалась истинной северной ведьмой, в чем-то даже большей, чем полулегендарная бабка Каниана, внутри и идеальной эфэлской дворянкой снаружи, а баланс между формой и содержанием поддерживала виртуозно. Далеко не каждая женщина смогла бы сжить со свету нескольких писаных красавиц, не разошедшихся с ней в коридоре, ведущем в королевскую опочивальню, и при этом держать любовника в твердом убеждении, что более преданного, нежного и беззащитного существа, чем она, свет не видывал. Поэтому и в мужья безутешная красавица, неожиданно оставшаяся с двумя чудными детишками на руках, попросила не барона поглупее и понаивнее, а вполне трезво смотрящего на вещи графа Иргендвинда. И еще двадцать лет умело вила веревки из мужа, любовника и вообще всех, кому хватило глупости попасть в круг ее интересов, включая детей. Каниану повезло в том отношении, что его еще в подростковом возрасте бабка признала безнадежным, а мать ей в таких вопросах верила. Наследник, не интересующийся ничем, кроме пальбы по мишеням, явно не являлся тем, кто требовался роду Иргендвиндов для дальнейшего сияющего будущего. Каниан не то чтобы был глуп, скорее начисто лишен амбиций, а если смотреть глубже — он не видел смысла дергаться там, где все и так предрешено. Эфэлец по рождению, образованию и воспитанию, Каниан мог похвастать таким непрошибаемым фатализмом, что руками разводила даже его нордэна-бабка, искренне не понимавшая, как завезенная с Архипелага дрянь зацвела таким пышным цветом через полмира. Эльфрида, впрочем, не расстроилась, и стала ковать будущее величие рода из Ирэны, благо, та оказалась умнее и на порядок целеустремленнее, хоть и девочка. К сожалению, когда Ирэне исполнилось семнадцать — а Каниану пятнадцать — сестра на охоте помчалась за лисицей и упала с лошади на полном скаку. Перерезали подпругу или она порвалась сама — этого бы и бесы, наверное, не сказали: внешне безопасный Эфэл по-настоящему безопасным местом не был никогда — но ходить после той погони Ирэна больше не могла. Эльфрида рвала и метала: грядущее величие рода рушилось на глазах и срочно нуждалось в перековке. Две младших дочери для этой цели не подходили никак — она не раз удивлялась вслух, как же сумела произвести на свет таких ленивых дурех — и оставался только сын. Тоже, конечно, тот еще самородок, но в качестве материала для сияющего будущего — на крайний случай, генетического — мог сгодиться.
Сын имел приличные способности к языкам, отлично стрелял — даже слишком метко для дворянина, не могло это хорошо закончиться — и превосходно заводил врагов на ровном месте. Взвесив все за и против, Эльфрида сообщила ему, что военная стезя — его призвание. Каниану, в принципе, было глубоко все равно, по каким мишеням стрелять — по картонным или по живым, но живые казались интереснее тем, что двигались и могли пострелять по нему в ответ. Иргендвинд, по большому счету, даже особенным патриотизмом не отличался: он любил стрелять, а то, что стрелять надо на стороне людей под изумрудным флагом с двумя крылатыми волками, сильнее смахивающими на бесов из Темных веков — это данность, которую он принимал.
В пятнадцать лет ему неоткуда было знать, что никто наследника графа на настоящие боевые действия не отправит, а протирание штанов по офицерским клубам в Эфэле тоже входило в понятие «состоять в армии». Годам к восемнадцати Каниан окончательно сообразил, что его самым беспардонным образом превращают в типичного паркетного шаркуна, какими полнилась вся столица. С проплаченными заботливой маменькой погонами (на тот момент офицерские патенты сохранились только на территории Эфэла и позволяли приобрести чин до подполковника включительно, но Эльфриде оказалось не так уж и сложно добиться для сына небольшого исключения из правил) и вполне организованным будущим, а также с уже маячащей на горизонте страшенной великой герцогиней. И сбесился не на шутку. Из доступного арсенала для ответного удара у него имелось только умение заводить врагов, перекинувшись с незнакомцами тремя фразами, и способность метко стрелять навскидку. Оба этих таланта Каниан использовал на полную катушку, что за два года закрепило за ним репутацию законченного бретера и дуэлянта, может, и романтичную, но светским намерениям маменьки и бабушки мало способствующую.
Скандал в семействе вышел страшный. Отчим разумно не лез во взаимоотношения признанного, но неродного сына и Эльфриды и не становился на сторону последней, за что Каниан испытывал молчаливую благодарность. Конец конфликту младший Иргендвинд положил с чисто юношеской жестокостью: после того, как он при всем честном народе сперва спровоцировал одного генеральского внука довольно грязным намеком, а на дуэли застрелил на месте, ни о каком дальнейшем продвижении по карьерной лестнице в армии нечего было и думать — голову бы сохранить на плечах и ладно. Власть и деньги отчима защитили Каниана и от разжалования, и от тюрьмы — как-никак, король был Иргендвиндам должен и должен много, а потому смотрел на шалости незаконного отпрыска спокойно — но чин полковника так и остался его личной наивысшей планкой, до которой мать всеми правдами и неправдами дотащила его к двадцати с небольшим. Каниан нисколько не расстроился. Он на год уехал в империю, чтобы страсти поутихли, и вернулся оттуда с неплохим разговорным аэрди, самым дорогим на все королевство оптическим прицелом, судя по всему, каким-то попустительством северных богов переправленным с Дэм-Вельды, и твердым желанием осесть где-нибудь подальше от всех столиц и поближе к горам. Мать, ясное дело, слушать об этом ничего не хотела, очень натурально хваталась за сердце и оседала на пол, но Каниан в сказки не верил. Тем поразительнее был тот факт, что у железной феи рода Иргендвиндов действительно оказалось слабое сердце, а может — какой-то синтетический яд в пище, вот уж там тоже было не разобраться. Эльфрида одним утром просто упала в гостиной, а к моменту, когда примчался семейный доктор, уже не дышала. Ирэна рыдала в спальне, притихшие Инесс и Альма шушукались о чем-то у себя, а Каниан и отчим удивленно смотрели друг на друга, как будто впервые заметив один другого. И оба думали о долговых расписках в дубовом ларчике. При жизни Эльфриды эти расписки выступали гарантией их безопасности, но с ее смертью отношение венценосца к проблеме могло измениться.
Изменилось оно и вправду быстро. Не минуло месяца, как Эльфриду пышно похоронили в одном из красивейших соборов столицы, а в парламент уже протащили крайне невыгодный Иргендвиндам закон о снижении пошлин, и король, в чьей власти было этому помешать, палец о палец не ударил, хотя раньше интересы их семьи соблюдал. Чтобы понять, что ничего хорошего дальше не произойдет, большого ума не требовалось. Глава рода еще верил, что колесо можно раскрутить в обратную сторону, а Каниан уже прекрасно понимал, что нужно брать винтовку и удирать в Аэрдис или любую другую страну цивилизованного мира, где наличие денег гарантировало отсутствие проблем. Как только Эльфрида умерла, они с Ирэной перестали быть детьми когда-то любимой королем женщины и превратились в опасный «побочный продукт», а граф Иргендвинд из человека, прикрывшего грешки венценосца — просто в неудобного кредитора. Надо отдать должное графу, даже после этих печальных метаморфоз он не указал Каниану на дверь, хотя, возможно, имейся у него в запасе родные сыновья, все и прошло бы несколько иначе. Девочки в Эфэле наследовали с массой оговорок, и Каниан, при всей его сомнительной родословной и еще более сомнительной репутации, был лучше, чем имущество, отошедшее младшему брату, уже потирающему руки в надежде на солидный куш.
Последний год Каниан вел типичное существование богатого наследника — карты, любовницы, моря игристого, редкие дуэли без смертельного исхода — дурная слава прошлых лет работала на него, заставляя окружающих спускать ему большие вольности, чем спустили бы другому — и вроде бы вполне определенное будущее. Это было не то чтобы плохо, но смертельно скучно. Пожалуй, в Эфэле Каниана держало только смутное уважение к человеку, давшему ему свою фамилию — о причинах судить не его ума дело — но к лету ему захотелось не то что уехать, а просто сбежать и никогда не возвращаться. В случае Каниана романтичное «никогда» он мог при большом старании превратить в пару месяцев, что и сделал, укатив на виарский курорт с самой модной столичной балериной, разорвавшей ради этой поездки контракт с театром. С курортом он, в принципе, не ошибся, место оказалось сказочное, хоть и частенько посещаемое калладцами, которых Каниан, выросший в доме поклонников империи, не любил в силу привычки, а не каких-то убеждений. Но вот с балериной промахнулся здорово. Изольда, конечно, располагала всеми достоинствами, нужными танцовщице, выступающей перед венценосным семейством, однако на этом хорошее заканчивалось. Обладательница ангельского лица, легкого стана и умения выделывать совершенно невероятные па в различных жизненных декорациях, она скандалила, пила как кавалерист, ревновала его к каждой юбке, проходящей мимо, и закатывала сцены, ярко напоминающие не королевский театр, а захолустное варьете. В хорошем обществе было не принято одалживать у театров жемчужины перед сезоном, а потом возвращать их досрочно с компенсацией и извинениями, Каниан же, при всех его недостатках, какой-то набор понятий о светских приличиях имел, поэтому честно терпел ранимую артистку два с лишним месяца.