Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
— Да далась тебе эта, — Дэмонра хотела сказать «собачья выставка», но сообразила, что с ее стороны родственников не будет, а со стороны жениха будут все, и выражения лучше подбирать. — Это… костюмированное представление.
— Это чисто семейные предрассудки.
Против такого аргумента, надо признать, было не попереть. Дэмонра вон в фактически прямую госизмену влезла из-за семейных предрассудков, а Рейнгольд всего-то и хотел, что замотать ее в белый шелк и предбявить родне.
— Если вдруг будет сын, называем его Бернгард.
— А если дочка?
— А если дочка, тебя вообще никто спрашивать не будет! И вообще, имя дочки я уже проспорила, поэтому для начала нам нужен сын.
— Я, кажется, начинаю понимать, почему в нордэнских словарях нет слова «компромисс»…
— Боюсь спросить, какую еще дрянь ты мог прочесть в наших словарях…
— Ну, именно дряни там не так уж и много. У вас нет брани или вы не посвящаете в нее иностранцев?
— Ну как сказать «нет брани». Скорее, она, в отличие от калладской, не грешит разнообразием. Но да, слов, обозначающих шлюху или ублюдка ты не найдешь: продажа того, что тебе принадлежит, законна, а все здоровые дети тем более законны, иначе они бы просто не родились. А проезжаться по умственным способностям собеседника пятьюдесятью разными способами у нас не принято. Как говорится, сколько ни ори, а врезать надежнее.
Рейнгольд покачал головой и улыбнулся:
— Ужас. А больше всего мне понравилось, что глагол «любить» у вас не имеет формы прошедшего времени.
Формы будущего времени у этого глагола тоже не существовало. О чем Дэмонра могла бы сказать, но не сказала. Ей вспомнился отец, серьезный, сдержанный, очень строгий, пристально глядящий на мир из-за блестящих стекол очков. В отличие от матери, он никогда не повышал голос и почти никогла не ошибался. Бернгард Вальдрезе был прекрасным человеком, к сожалению, слишком занятым делами министерства просвещения, чтобы просвещать собственных сына и дочь по всяческим приземленным вопросам. Он мог часами рассказывать, чем плох Циркуляр о кухаркиных детях и как важно поскорее разрешить вопрос всеобщего образования, преодолев исконное недоверие крестьянства ко всем этим «книжным премудростям», пока не стало поздно. Но едва ли мог бы объяснить, почему не расходится с женщиной, которая максимально не подходила ему даже тогда, когда еще не привезла медаль «За усмирение», не разбила этой медалью лицо канцлеру и не спилась. А Рагнгерд была не из тех, кто останавливался на достугнутом, и бесы знали, что она успела бы наворотить, если бы не одна подорванная часовня. Сестры отца и особенно его мать невестку ненавидели и души бы продали за то, чтобы Бернгард потребовал развода, но отец так и не потребовал. Они с Рагнгерд прожили вместе два десятка лет и даже умерли в один день, хоть и не так, как о том пишут сказки. Никаких полезных советов на этот счет родители Дэмонре не оставили, но, чем дольше она жила, тем ближе подходила к одной простенькой мысли. Влюбиться можно было за доброту, красоту, верность, остроумие, молодость и многие другие качества. А можно было и без всего этого. Иногда случалось, что человек любил другого только за то, что тот любил его: просто потому, что нечасто встречаешь любовь на своем пути и еще реже своевременно узнаешь.
Рейнгольд, во всяком случае, сделал все, чтобы сомнений в природе его чувств у Дэмонры не возникло. А это уже дорогого стоило.
— Будет и белая фата, и магистрат, что хочешь, то и будет, — махнула рукой она. Рейнгольд нахмурился:
— Если это настолько убивает в тебе всякую радость, можно и без них. Но тогда придется уехать…
Нордэна не отказалась бы узнать, что именно убивает в ней всякую радость, потому что кроме абстрактного слова «время» на ум ничего не приходило. Но вот уж точно Рейнгольд был не при чем.
— Я не для того тут полжизни шашкой бряцала, чтобы теперь уезжать! — отрезала Дэмонра и отвернулась. Потом сообразила, что говорит не то и не тому, кое-как привела голос в порядок и уже мягче добавила: — В том смысле, что, конечно, мы не будем шокировать твоих родственников больше, чем уже это сделали…
— Да нет, полагаю, ты сказала именно то, что думаешь. Про шашку и про жизнь.
— Тогда я не понимаю, почему ты не смеешься и не уходишь.
— Потому что я видел, кому руку и сердце предлагал. Меня больше пугает, что и ты больше не смеешься.
«Гораздо хуже, что я и не ухожу».
— Давай сойдемся на том, что мы поставим нужные штампы, сделаем мне нужные прививки, чтобы твои родственники в обморок не падали, и не будем лишний раз попадаться им на глаза. Я вернулась. Все закончилось.
— Эрвин, ты так сильно торопишься? — Витольд Маэрлинг, как обычно, улыбался широко, обаятельно и несколько дурашливо. Весь путь от вокзала он шел рядом с самым независимым видом, даже насвистывая. Нордэнвейдэ еще глубже зарылся носом в воротник и неохотно ответил:
— Да.
И здесь соврал. Он даже не знал, чего ему хотелось меньше: оставаться на продуваемом всеми ветрами вокзале или идти на съемную квартиру, к незабвенной мадам Тирье.
Настырный Маэрлинг не отставал:
— Может, пойдем по стаканчику пропустим? Тьфу, в карты поиграем…
Только немалое уважение к Дэмонре мешало лейтенанту вернуться и доступно объяснить полковнице, что ставить виконта Маэрлинга в известность о личных проблемах бывшего человека по имени Эжена Нерейд было в высшей степени некрасиво. А потом объяснить Маэрлингу, что помощь не нужна. Еще более доступно. Наверное, даже с кулаками.
Виконт изливал на Эрвина потоки дружелюбия уже вторую неделю. Нордэнвейдэ сперва вежливо улыбался и отказывался играть в покер. Потом отказывался, уже не затрудняя себя улыбками. А напоследок и вовсе заявил, что у него нет ни желания, ни денег. Маэрлинга, к сожалению, такие мелочи не смущали. Он продолжал подзадоривать Эрвина ко всяческим сомнительным подвигам и нисколько не огорчался, получая отказы, с каждым разом становившиеся все менее и менее любезными.
Останавливало готового сорваться Нордэнвейдэ только то, что виконт Маэрлинг других своих приятелей вызвал бы на дуэль и за половину услышанного им от Эрвина. Видимо, он искренне хотел помочь. А Эрвин уже искренне хотел кусаться. Или, на крайний случай, исправить Витольду благоприобретенную асимметрию носа посредством хорошего удара справа.
— Эрвин, а может в бардак?
— Спасибо, нет.
— Да ладно, а если в хороший? Это безопасно.
— Спасибо, нет.
Витольд пробурчал что-то нелестное, но Нордэнвейдэ вовсе не собирался вступать в перебранку. Он окончательно решил, что ночевать у Тирье не намерен, и теперь перебирал в памяти адреса гостиниц, где было можно было остановиться хотя бы до завтра. Здесь нужно было совместить требования приличий и имеющийся бюджет, и данный процесс требовал сосрелоточенности. А не Маэрлинга с его прожектами.
Они давно сошли с платформы, почему-то миновали извозчиков и теперь брели прочь от вокзала. Эрвин тащил легкий саквояж, злился и отчаянно мерз. Маэрлинг, оставивший сумки кому-то еще, шел налегке, распахнув шинель, и жужжал, как шмель.
— Эрвин, может тогда ко мне? — предпринял он очередную попытку растормошить сослуживца.
— Спасибо, нет, — проскрипел зубами Нордэнвейдэ.
— Эрвин, вы меня вообще слышите?
— Спасибо, не… Что?
— Все, — констатировал Маэрлинг, притормаживая. — Видит рэдский Создатель и особенно полковник Дэмонра, я этого не хотел!