Время жестоких снов
Шрифт:
– Вам плохо? – спрошу без уверенности. – Вы меня слышите?
Ответит мне глухой стон. Я подойду ближе, наклонюсь над несчастным, который как раз повернет ко мне посеревшее лицо.
– Что с вами?
– Сердце… – с трудом выдавит он. – Прошу вас… Боль нестерпима.
– Обопритесь на меня.
Я приподниму его и почти волоком потяну к выходу. Ночной дежурный, едва увидев нас, подбежит помочь. Я вызову дрожки, осторожно уложу туда старика и поеду с ним в госпиталь. Ночь я проведу на жестком стуле в приемной, среди всхлипывающих в платки женщин и молчаливых насупленных мужчин. Пока наконец не выйдет ко мне бородатый доктор и не уверит, что профессор Костшевский будет жить.
– Я и не знал, что это Костшевский, – скажу я.
Доктор нахмурится.
– Правда? Я полагал, профессора знают все. Это…
– …известная личность. – Возможно, я буду рисковать, говоря так, поскольку только что отметил, что не знаю Костшевского.
С той поры профессор будет считать себя моим должником вопреки моим заверениям, что я не сделал ничего особенного и всякий на моем месте поступил бы точно так же. Но Костшевский постарается, насколько возможно, меня отблагодарить. Зная о моем финансовом положении, предложит денежную помощь – я откажусь с возмущением.
Однажды вечером он пригласит меня домой – на ужин, из тех, что каждую неделю организует его жена; я отговорюсь нехваткой времени, хотя на самом деле почувствую недостаток отваги появиться среди аристократов науки в моей бедной одежке. Он попытается поспоспешествовать моей карьере в чиновничьей иерархии, вознести меня на несколько ступеней вверх, но и эти планы я перечеркну, ведомый глупой – о, какой же глупой! – гордыней. А однажды Костшевский проговорится, что работает над необычным изобретением, я же, ведомый природным чувством противоречия, а может, и желанием поставить профессора в неловкое положение, попрошу его выдать мне свой секрет. Сперва он откажется, однако я не отступлю и дам понять, что меня не удовлетворит ничего, кроме именно этого секрета. И Костшевский, не в силах оставаться у меня в неоплаченном долгу, наконец поддастся и поведет меня в свою лабораторию.
Я никогда не позабуду мгновение, когда впервые увижу изобретение Костшевского, это чудо и проклятие одновременно. Я встану перед ним, преисполненный покорностью и затаенным испугом – чувствами, каких я не испытывал с детства, когда родители привели меня к прославленному образу Черной Мадонны из Ченстохова.
– Что это? – выдавлю я, глядя на гигантскую машину, как библейский Давид смотрел, должно быть, на Голиафа.
– Это, дорогой мой спаситель, – скажет Костшевский, – окно. В прошлое, знаете ли.
С этими словами он подойдет к чему-то, что для неопытного глаза будет выглядеть как пульт управления из романа Жюля Верна, нажмет на одну из кнопок, и экран в глубинах механизма воссияет. Я увижу там Краков с высоты птичьего полета, но прежде чем успею спросить, схоже ли все это с кинематографом, профессор с увлеченностью безумца примется крутить различные верньеры. Картинка изменится, постепенно приближаясь к моему кварталу, я увижу фронтон дома, в котором живу, и замурзанного ребенка соседки на входной лестнице. Камера влетит сквозь окно в мою квартиру, я же резко вздохну, увидев там себя в компании мертвой уже сестры. Вспомню тот момент с двухнедельной дистанции, резкие слова, которые я тогда бросил в лицо Марии.
Мой двойник откроет рот, и я воскликну в горестном ужасе:
– Прошу вас выключить это!
Костшевский несколькими движениями обесточит экран и примется извиняться:
– Я глупец, не подумал… Ведь ваша сестра недавно умерла и рана слишком свежа. Прошу меня простить, вы наверняка испытали ужасное потрясение. Мы, служители науки, редко забиваем себе головы столь несущественными материями, как эмоции.
Он заботливо усадит меня на стул и заварит чай. А потом выражение его лица станет напряженным.
– Вы ведь понимаете, что не должны никому говорить о увиденном нынче? Я доверяю вам как брату, однако – да! – вы обязаны поклясться самым дорогим для себя, что не произнесете ни слова об этом. Если информация о моем изобретении станет достоянием общественности… Нет, я даже не хочу об этом думать. Вы ведь знаете, сколько правительства других держав отдали бы, чтобы скопировать мое детище? И как сильно это пошатнуло бы мощь нашего королевства?
– Это… машина времени?
– В некотором роде, – горделиво проговорит Костшевский. – Хотя я предпочитаю определение «окно». С его помощью я осматриваю Краков с двухнедельной дистанции.
– А можно ли взглянуть, например, на пару лет назад? Или на три дня, на пять месяцев?
– Я работаю над этим, – станет юлить профессор.
– А возможно ли… – мысль будет слишком смелой, чтобы ее произнести вслух, – возможно ли пройти сквозь это окно в прошлое?
– Это, дражайший мой приятель, преотличнейший вопрос. Наверняка можно, но я искренне не советую так поступать.
– Отчего же? Ведь возможности…
– Безмерны, я знаю. Но нельзя безнаказанно играть с такими силами. Если вы отступите назад на две недели и вызовете изменения во временной линии – а ведь вы вызовете, иначе для чего же еще отправляться в прошлое, – мир этого может не вынести. Существует вероятность, что вы тем самым вызовете невообразимую катастрофу, трагедию космического масштаба. Вы можете, говоря попросту, раз и навсегда поставить крест на божьем творении и вычеркнуть из хроник как Землю, так и всю сущую на ней жизнь.
– Это не обязательно случится, – шепну я словно бы в свою защиту.
– Нет, но чтобы принять решение о путешествии такого рода, нужно быть уверенным, не так ли?
– А вы… знаете способ, чтобы таковую уверенность обрести?
– Естественно. – Он кивнет с раздражающим высокомерием. – Прошу за мной.
Мы пройдем в соседнее помещение, где, изумленный, я увижу подвешенный в стальной сети аквариум, а в нем – миниатюрный мышиный город с домиками, улицами и даже крохотным, с мой безымянный палец, паровозиком, бегущим по его границе.
– Не понимаю… – выдавлю я.
– Это модель нашей реальности, – пояснит Костшевский. – Отдельная, абсолютно автономная вселенная, подвешенная на сконструированной мной сети. Для Наполеона и Жозефины Мышеград суть нечто подобное Земле для нас. Прошу взглянуть сюда, рядом с ратушей. Что вы видите?
Я придвинусь ближе, нахмурюсь.
– Это… миниатюра окна?
– Конечно же. Наполеон и Жозефина обладают такой же возможностью смотреть на свое прошлое, как и мы на наше. Более того, они, лишенные человеческого рассудка, уже решились перейти границу времени. Вчера третья мышь, Александр, перенеслась на две недели назад и наверняка уже успела внести в реальность Мышеграда немало изменений.